Филип Рот - Она была такая хорошая

Они стали встречаться после уроков. Поджидая Китти в скверике напротив школы святой Марии, Люси смотрела на ребят, выбегающих из боковых дверей, и представляла, как они возвращаются в такие лачуги, как у Игенов, хотя у старого Снайдера, тоже католика, через три подъезда отсюда по Франклин-стрит, был почти такой же дом, как у папы Уилла.

Люси поделилась с Китти всеми своими секретами. Даже провела ее по Уотер-стрит и на безопасном расстоянии показала дверь „Погребка Эрла“.

— Он сейчас там? — прошептала Китти.

— Нет. Он работает. Во всяком случае, считается, что он на службе. А сюда приходит вечером.

— Каждый вечер?

— Почти.

— А тут есть женщины?

— Нет. Только виски.

— Ты точно знаешь, что тут нет женщин?

— Да, — сказала Люси. — Ох, до чего это страшно. Я просто ненавижу все это!

А Китти в ответ не замедлила рассказать ей про свою любовь к святой Терезе из Лизье, [1] Святая Тереза (1873–1897) — монахиня-кармелитка из Лизье, канонизированная в 1925 году. которая некогда изрекла: „Человеки — утешение Господа, не Ему утешать нас…“ У Китти была маленькая книжечка в голубой обложке под названием „Откровение души“, в которой сама святая Тереза описала все удивительные мысли, какие приходили ей в голову. Погода начала портиться, и после уроков было уже почти темно, но девочки усаживались на скамейку в маленьком скверике напротив святой Марии, тесно прижимаясь друг к другу, и Китти читала вслух отрывки, которые, по ее словам, должны были преобразить Люси и ввести ее в жизнь вечную.

Сперва Люси не могла ухватить никакого смысла. Слушала она внимательно, иногда закрывала глаза, чтобы получше сосредоточиться, но вскоре ей стало казаться, что, раз она не католичка, ей никогда не понять слов, так воодушевлявших Китти. Отец Люси был лютеранином, а сама она пресвитерианкой — по матери, до тех пор пока той удавалось заставлять ее ходить в церковь. Люси все больше убеждалась в своей духовной темноте, и однажды, полная презрения к себе и к узости своей наследственной веры, заглянула через плечо Китти в таинственную книгу и открыла, что понять ее вовсе несложно. Это было трудно только на слух — потому что Китти, как внезапно выяснилось, была совершенно безнадежной и возмутительной невеждой: ставила неопределенный артикль вместо определенного, путала „он“ и „она“, „кто“ и „когда“, пропускала целые слова, если затруднялась их произнести, или просто заменяла их другими.

И все же ее чувство к святой Терезе было необыкновенно глубоким — Люси никогда и никого так не любила, сколько она себя помнила. И когда Люси постепенно начала понимать устремления святой Терезы, когда каждый раз она видела, с каким восторгом Китти произносит слова, записанные самой святой Терезой, она стала думать, что надо простить Китти Иген ее грамматические ошибки и постараться также полюбить святую Терезу.

Китти и привела ее к отцу Дамрошу. Дважды в неделю после уроков Люси по часу выслушивала его духовные наставления, а потом проводила еще несколько часов в Церкви, возжигая бесконечные свечи святой Терезе, земной жизни которой собирались подражать и она и Китти. Когда она в первый раз приехала в монастырь, сестра Анджелика подарила ей черный покров. Это была низенькая женщина с темной лоснящейся кожей, в очках без оправы и с длинными, очень похожими на мужские усиками на верхней губе, но Люси ничего не сказала об этом из страха обидеть Китти — та просто обожала сестру Анджелику и, казалось, вовсе не замечала этих длинных черных усов. Китти писала сестре Анджелике о Люси, так что она все знала об отце Люси и по просьбе Китти молилась о нем, а также о заблудшей Бэбз. Но они тщетно ждали вестей от грешницы — было похоже, что она отправилась из Авроры, штат Иллинойс, прямым путем в ад.

Китти и Люси часто читали друг другу любимые отрывки из жития святой Терезы, оставившей этот грешный мир в двадцать четыре года, умершей ужасной смертью: слабость, холод, мучительный кашель и кровь, хлынувшая горлом… „Достичь святости можно лишь великим страданием, — читала Китти, — не уставая стремиться к лучшему и забывая себя…“

Рука об руку они пошли по „тропке духовного становления, указанной святой Терезой“, как любила говорить сестра Анджелика. Единственной заботой Терезы, рассказывала она Люси, было опасение, как бы вид ее страданий не принес скорби или даже минутного неудобства ближнему; „изо дня в день она искала случая унизить себя“ (читала сестра Анджелика по книжке и, значит, ничего от себя не добавляла) — так, она разрешала всякому неправедно упрекать ее, принуждая себя казаться спокойной и кроткой и не давая вырваться ни одному слову жалобы. Она тайно помогала бедным и сделала самоотречение первым правилом жизни. Врач, лечивший Терезу во время болезни, сведшей ее в могилу, говорил: „Мне никогда не доводилось видеть, чтобы в подобных страданиях, лицо человека оставалось настолько просветленным и радостным“. Последние слова, которые она произнесла во время долгой агонии, были: „Боже, люблю Тебя“.

И Люси решила вести жизнь, полную повиновения, смирения, молчания и страданий, пока как-то вечером пьяный отец не сорвал штору и не опрокинул ванночку, в которой ее мать держала больные ступни своих хрупких ног. Люси взывала и к святой Терезе, и к самому господу, но тщетно. И тогда она вызвала полицию.

Отец Дамрош не позвонил ей, хотя она (ежедневно бывавшая, по крайней мере, на двух службах) не пришла в церковь в воскресенье, а на неделе ни разу не явилась на духовную беседу. Вместо этого он договорился, чтобы Китти пораньше освободили от занятий, и она смогла бы встретить Люси возле школы, где уроки кончались на полчаса раньше. Китти сказала, что отец Дамрош знает, как папаша Люси попал в тюрьму. И это еще одна причина, чтобы поскорее принять католичество. Она убеждена, что, если Люси попросит, отец Дамрош согласится уделить ей еще один час в неделю и постарается все ускорить, так что Люси сможет прийти к первому причастию уже через месяц. „Иисус простит тебя“, — заключила Китти, и тут Люси разозлилась и заявила: не за что ее прощать, она ничего такого не делала. Китти кинулась умолять ее и канючила до тех пор, пока Люси не отрезала: „Хватит ходить за мной! Ты ничего не понимаешь!“ И тогда Китти заплакала и сказала, что напишет сестре Анджелике и попросит ее помолиться, чтобы Люси приняла учение церкви, если еще не поздно.

Одно время она боялась наткнуться на отца Дамроша где-нибудь в городе. Это был крупный мужчина с копной черных волос, любивший погонять мяч с учениками после занятий. Звук его голоса заставлял даже скромниц из числа девушек-протестанток просто-напросто обмирать посреди улицы. Он вел с Люси долгие, серьезные разговоры, и она старалась искренне поверить ему. „Эта жизнь не настоящая“, — говорил он, и Люси изо всех сил принуждала себя верить ему.