Эллиот Тайбер - Взятие Вудстока

— Как же вы могли отправиться на фестиваль с таким поздним сроком?

Только что ставшая матерью женщина взглянула на свое дитя, улыбнулась, потом подняла взгляд на меня.

— Так я же не знала, что беременна, — тихо и счастливо сказала она. — У меня еще не было детей.

На шоссе 17Б появился вдруг скакавший к мотелю на гнедом жеребце полицейский. Лихо спрыгнув с коня, он направился к нам.

Я увидел, как из конторы выскакивает и бежит к нам мама.

Полицейский спросил у меня:

— Это вы отец ребенка?

Других вопросов маме не потребовалось.

— Нет! — завопила она. — Нет! Это не он! Он мой сын. Он не женат. Он холостой, а эта девушка и на еврейку-то не похожа! Как же он мог оказаться отцом?

Все-таки, логика это прекрасно, подумал я и сказал:

— Нет, я не отец ребенка. А ей нужна помощь врача, срочная.

— Вертолет вот-вот появится, — пообещал полицейский.

И действительно, скоро мы услышали «пум, пум, пум» подлетавшего к «Эль-Монако» вертолета. Я сидел у бара, наслаждаясь воспоминаниями, которые вызвал во мне этот звук. А потом, повернувшись к юной матери, сказал:

— Не волнуйтесь, кавалерия уже на подходе.

Прошла пара минут, и над нами завис, раскидывая мусор и брошенную кем-то одежду, огромный, серебристо-синий кит. Чудище это пошло вниз, мягко коснулось земли и замерло.

А еще миг спустя дверь вертолета отъехала в сторону, и из него спрыгнуло на землю несколько человек. И к матери с младенцем побежал военный врач в белом халате с торчавшим из кармана стетоскопом. Врач положил ей руку на плечо и спросил:

— Вы хорошо себя чувствуете, мэм?

Мать кивнула: да, хорошо.

— Мы вам поможем, — заверил ее врач.

Он быстро обрезал пуповину, удалил плаценту. «Ой-вей, — подумал я. — Чтобы я еще когда-нибудь взял в рот чолнт!..»

Двое санитаров помогли матери, так и державшей в руках младенца, улечься на носилки и торопливо погрузили ее в вертолет. Дверь его задвинулась, снова мощно заработали винты. А я вдруг сообразил, что не узнал даже имени юной матери, не спросил, как собирается она назвать дочь.

Снова отступив к бару, я смотрел, как вертолет снимается с земли и воспаряет в небо. Он повернул на юго-восток и понесся к Манхэттену, вскоре обратившись в точку, а там и исчезнув совсем. Я улыбался, махал ему вслед рукой. Внезапная, неожиданная волна облегчения накатила на меня. Я ощутил странную легкость — точно сотни цепей, которые я носил всю мою жизнь, рассыпались на кусочки и опали вокруг меня. И пока стихал гул вертолетных винтов, в ушах моих снова начала нарастать музыка Вудстока.

Вудстокский фестиваль продолжался еще полтора дня. Под перемежавшими друг друга дождем и солнцем происходило нечто очень странное. На краткий исторический миг нация молодых людей собралась в одном месте, чтобы поделиться радостью, которую доставляла ей музыка — ну, и наркотики тоже. Но ими все не ограничивалось. Здесь присутствовало еще и искреннейшее ощущение единства, мира и, прежде всего, любви. И в четырех милях от них, в «Эль-Монако», мы были не в меньшей мере захвачены этим чувством. Конечно, роды нам принимать больше не пришлось, однако в мотель притекал нескончаемый поток юных ребят, впавших в невменяемость от приема того или иного «расширяющего сознание» вещества. И каждого из них встречали совершенно чужие им, но полные сострадания люди, готовые помочь этим ребятам, поддержать, поговорить с ними, избавить бедняг от персональных фильмов ужасов, которые прокручивались в их головах.

Когда музыка смолкла, я ощутил себя изнуренным — и физически, и эмоционально — и тем не менее, пребывающим в состоянии на редкость приподнятом. Впервые в жизни я понял, что не одинок. Годы, в течение которых я скрывал мою сексуальность, в которые чувство ответственности приковывало меня к родителям, в которые я наблюдал за тем, как каждый заработанный мной доллар проваливается в бездонную яму, привили мне ощущение оторванности от людей и одиночества, никогда меня не покидавшее. Теперь я почувствовал себя частью огромного целого, поколения, объединенного способностью к всеприятию, пристрастием к сумасшедшим краскам и любовью к новой эре рок-н-ролла.

За три потрясающих дня я обратился в часть социального явления, которому сам же и помог зародиться, и то, что лишь очень немногие знали, какую роль я в этом сыграл, было уже не важно. Важным было то, что я чувствовал. А чувствовал я, что свободен и в то же самое время связан со всеми и всем, меня окружавшим. Ну, хорошо, может быть, на маму сказанное особо не распространялось, и все же теперь, когда осуществились столь многие мои мечты, я мог жить в мире с собой. Нам удалось расплатиться по всем долгам мотеля, мама смогла отправиться в Майами-Бич и пожить там на широкую ногу — вместе со всеми прежними клиентами Катскиллов. А я, наконец, узнал настоящую отцовскую любовь. И понял, что дальнейшая моя жизнь будет искренней, теплой и правдивой — какой, теперь я знал это точно, ей и следует быть.

По завершении того лета, когда огромная толпа, наконец, расточилась, мы закрыли «Эль-Монако» до конца сезона. Однако в сердце моем я знал, что куда бы я отсюда ни отправился и чем бы ни занялся, Вудсток останется со мной. Мир он, быть может, и не изменил, а вот мою жизнь изменил коренным образом. И по сей день, стоит мне увидеть горящую всеми цветами радуги футболку или услышать песню, звучавшую когда-то на Вудстоке, я поневоле расплываюсь в улыбке.

Фестиваль завершился в воскресенье, семнадцатого августа. А вместе с ним завершилась и моя прежняя жизнь. О том, чтобы возвратиться в Нью-Йорк и возобновить работу декоратора и оформителя интерьеров, не могло идти и речи. Ну, получит еще одна богатая обитательница Парк-авеню копию росписи Сикстинской капеллы на потолке ее гостиной, ну, сооружу я в еще одной глядящей на Пятую авеню витрине «Лорд-энд-Тейлора» нечто фантасмагорическое — ну и что?

Ценности Вудстока — требование для человека свободы быть самим собой, дарить любовь и принимать ее — преобразили меня и вернуться назад я не мог. А с другой стороны, я все еще не знал, что значит идти вперед.

В тот понедельник я, усталый и немного растерянный, сидел в моей конторе и смотрел на длинную вереницу уезжавших домой машин. Полиция обратила 17Б в трехполосное шоссе, движение по которому происходило лишь в одном направлении — к скоростной магистрали штата Нью-Йорк. Исход совершался безмолвно, толпа растратила всю энергию в излишествах долгого празднества. Я смотрел на расписанные люминесцентными красками автобусы, на жучки-фольксвагены, пикапы и «Харлеи», проплывавшие мимо моей конторы, точно похоронная процессия, провожающая в последний путь великого короля. Впрочем, долго смотреть на нее я не смог, ибо мне стало казаться, что я наблюдаю за тем, как жизнь истекает из моих вен.