Митчел Уилсон - Встреча на далеком меридиане

Чтобы сильнее почувствовать, где он. Ник закрыл глаза, подставив лицо солнцу, и погрузился в звуки воскресного тенниса «по-русски», прислушиваясь к мягкому туканью мяча, летающего от ракетки на землю и опять к ракетке, к глухому топоту мужчины и легкому бегу девушки, к еле слышной, словно рождающейся в воздухе музыке невидимых радиоприемников и патефонов — слева доносилось «Воспоминание» Листа, позади Этель Уотерс пела «Бурную погоду», а справа звучал венский вальс, — к возгласам «Хорош!» на теннисном корте, к счету очков по-русски: ноль, пятнадцать, тридцать, сорок, — к протяжному «Бо-ольше!», которое заменяло английское «Your add».

Даже междометия и те звучали по-русски: вместо американского «Oh», произносимого горлом, с придыханием, слышалось «Ой!» — и когда это «Ой!» произносится должным образом, оно идет откуда-то из глубины, из самого сердца. Казалось, «Ой!» имело множество значений, так же, как и русское «Пожалуйста», которое реже всего соответствует английскому «Please».

— Я очень рада, что мы поехали, — услышал он негромкий Валин голос и открыл глаза. — Старик так доволен! Можете вы себе представить, он учился работать у Резерфорда, потом работал с Кюри — это еще до тысяча девятьсот четырнадцатого года, — а потом оставил их всех и вернулся к нам… — Она говорил «у нас», «к нам», «наше» так, словно охватить одним коротким словом более двухсот миллионов человек было для нее так же легко, как и дышать. — Он приехал в самый трудный период гражданской войны и с тех пор всегда оставался с нами, и, если нужно было поднять голос, он никогда не отделывался молчанием, чего бы это ему не стоило, а стоило это ему в трудные времена очень много. Такой деликатный, мягкий человек — и вдруг столько мужества! Нет, я очень рада, что мы приехали.

— Я тоже, — сказал наконец Ник.

— И я рада, что Митя сказал ему, будто вы очень хотели его видеть. Вы не должны сердиться за это на Митю. Он был студентом Горячева и с него брал пример, когда с его женой случилось несчастье. — Ник повернул голову и взглянул на нее. — По-моему, — продолжала Валя, прижав руку с растопыренными пальцами к шее и этим как бы подчеркивая, что имеет в виду только себя. Когда она говорила «по-моему», это означало, что речь идет о чем-то глубоко личном. С одинаковой легкостью она то отделяла себя от всех, то как бы отождествляла с двумястами миллионами людей. — По-моему, повторяла она, — самое огромное дело в своей жизни Митя совершил не в научных лабораториях, а в маленькой комнатке, за столом, где он холодной ночью писал письма женщине, сидящей в тюрьме. Он никогда не рассказывал мне об этом, но я себе так это представляю. Он знает, писал он, что она ни в чем не виновата. Он писал, что никогда не перестанет отстаивать ее невиновность. И писал, что теперь она должна считать себя его женой, а он будет ждать, пока ее освободят.

— И он ждал?

— Ждал. Он не переставал писать ей, хотя, наверное, очень боялся. Ведь за эти письма его тоже могли арестовать. Но все время он не прекращал работу и все-таки верил в будущее. А когда она вернулась, Горячев дал Мите свою машину, чтобы встретить ее, потому что Митя хотел сейчас же зарегистрировать их брак. Я тогда была еще девочкой, но все знали эту историю, и я считала его героем.

Ник помолчал. Он впервые почувствовал в Гончарове не ученого, а просто человека и гордился им по-человечески, но его уколол оттенок той же гордости в голосе Вали, поэтому он не удержался, чтобы спросить:

— Почему же тогда он не хочет, чтобы вы со мной встречались?

— А почему вдруг такой вопрос?

— Потому что я чувствую, что вы с ним говорили об этом.

Валя посмотрела на него молча, но молчала она потому, что про себя тщательно подбирала слова, чтобы выразить свою мысль.

— Я интересую его как член руководимой им группы, — сказала она наконец. — Не как женщина.

— И только? Вы в этом уверены?

Валя чуть улыбнулась.

— Вы напрасно думаете, что это пустяки. Быть может, это важнее всего другого.

— Правда? Понимаете, ведь если вы интересуете его как женщина, если ему действительно неприятно, что мы встречаемся… то зачем же причинять ему боль? — Он сказал это очень неохотно, но ведь в мире и без того много страданий, и стоит ли наносить раны намеренно? — Ответьте мне прямо, добавил он.

— Я уже ответила, — сказала Валя, слегка покраснев.

— Тогда скажите, что вы с ним говорили о наших с вами встречах?

Валя вздохнула.

— Ох, не надо!..

— Нет, — заупрямился он. — Раз это касается меня, я хочу знать.

— Да ведь это и так ясно, — беспомощно сказала она.

— Мне не ясно.

— Ну хорошо, как бы вы отнеслись к тому, что американская девушка, работающая у вас в лаборатории, и девушка серьезная, начинает встречаться с иностранцем… не обязательно с советским человеком, но вообще с иностранцем?

Ник смотрел на нее с удивлением.

— Вам было бы все равно? — спросила она.

Ник даже не знал, что ответить. Он просто покачал головой, не сводя с нее взгляда.

— Она может делать все, что ей угодно, — сказал он. — Иностранец или нет — какое это имеет значение? У нас большинство людей выходцы из других стран, либо иностранцы по происхождению. Кроме индейцев. Да и тех мы считаем выходцами из Азии.

— Видите ли, — сказала Валя тоже упрямо, хотя и с улыбкой, — у нас на это смотрят иначе. Вероятно, мы гораздо сплоченнее, чем вы. Если наша девушка увлечется иностранцем и отношения у них настолько серьезны, что они намерены пожениться, тогда… быть может… это ничего, но друзья девушки должны наверняка знать, что это — серьезно. Если, наоборот, они просто дружат, встречаются от случая к случаю, разговаривают — тогда тоже ничего, хотя и несколько хуже: ведь всегда найдутся люди, которые будут думать, что это больше, чем дружба.

— А если и так? — беспомощно спросил он.

Валя вздохнула.

— Вы, наверное, уже заметили, что нам свойственна сплоченность. Иногда она проявляется даже чересчур сильно, но что поделать — мы такие. Русские мужчины не испытывают радости при виде русской девушки — серьезной девушки, конечно, — с иностранцем. Они просто не могут этого переварить. Им обидно. Уж не знаю, что это — чувство ответственности или собственности. Впрочем, сами они не видят особого греха в том, чтобы поухаживать за иностранками. Но я же говорю, ничего не поделаешь, мы такие. Да и не только мы, русские. Я думаю, почти везде это так.

— Значит, вот это и беспокоит Гончарова? — медленно спросил Ник, не вполне веря ей.

— По-моему, да, отчасти, — спокойно сказала Валя.

— А, черт бы меня взял!

— Вы сердитесь?

— Да, пожалуй. Даже смешно, до чего это не похоже на то, что я себе представлял. Смешно, но и оскорбительно. Для меня невыносимо, что от меня отгораживаются стеной. Мне очень неприятно чувствовать себя каким-то неполноценным. Послушайте, вот я сижу вмести со всеми…