Перл Бак - Рассказы

«Почему?» — спросила она, взглянув на него.

«Думаю, что они оба будут очень несчастливы, может быть, через год, — ответил он. — Я хочу сказать: Лейн ужасно красивый, и Элис нужно будет время, чтобы преодолеть это. Но она преодолеет. Она умная»

«А Лейн — нет?»

«Я этого не сказал. Но она очень умная. Ему будет тяжело с ней через какое-то время».

«Вот как… тяжело?»

«Им обоим», — сказал Гарри.

Они больше не разговаривали до самого дома, где он только сказал: «Я опять, ухожу на репетицию, мама».

«Хорошо, сын», — ответила она.

Он бросил на нее быстрый взгляд, открыл было рот, но ничего не произнес и ушел.

Днем, одна, она все вспоминала ног взгляд и потом вдруг поняла его. Она назвала его «сын» Впервые в жизни назвала его так. Она отложила шитье и невидящим взглядом уставилась перед собой. «Господи, как была жестока! думала она. — Он страдал, а я даже не догадывалась об этом!»

В этот день он вернулся рано и, прежде чем встретиться с ней, поднялся к себе и умылся. Увидев ее, он не подошел и не дотронулся до нее, и она поняла, благодаря своей новой способности чувствовать его, что он уверен: она не хочет, чтобы он прикасался к ней. Она вспомнила, что он никогда не подходил к ней сам и не дотрагивался до нее — с тех пор, как перестал быть малышом, и ее это устраивало. Ей захотелось сейчас протянуть к нему руки, но она понимала, что только шокирует его этим. Между ними должно было возникнуть еще что-то, но она не знала, как приблизить это.

Они пообедали вместе, и он тихо говорил о своей музыке, о трудностях с одним пассажем из адажио. Он спросил ее, как она провела день.

«Я ничего не делала, — отвечала она, — только шила».

«Надеюсь, тебе было не очень одиноко», — сказал он.

«Совсем не было, — сказала она. Я думала, что будет — после отъезда Лейна, но мне почему-то не одиноко».

Он бросил на нее один из своих странных, проницательных взглядов. «Он все знает, — внезапно подумала она, — Я не видела ничего в нем, а он все это время рос в доме и знал обо мне все».

Она встала из-за стола. Слезы, не пролитые утром, подступили к ее глазам сейчас. Он заметил это и быстро подошел к ней, по-прежнему не касаясь ее.

«Тебе нехорошо?» — с беспокойством спросил он.

Она взяла его за руку. «Пойдем в гостиную, — сказала она. — Мне нужно поговорить с тобой».

…«Нет, мне никто не говорил», — тихо сказал он. Он сидел, глубоко засунув руки в карманы, руки с погрызенными ногтями. «Не знаю, когда я впервые узнал».

Они разговаривали уже долго, и она чувствовала странную легкость и покой, которые приходят, когда все тайное уже рассказано.

«Наверное, я догадался, когда мне было семь лет, — говорил он. — Сначала я, конечно, думал, что просто не нравлюсь тебе. Потом я стал задумываться, почему… потом догадался. Потому что я был похож на папу».

Она думала о том, что вот уже десять лет этот ребенок, этот мальчик страдал так же, как она, а она об этом не знала!

«Но только позже, конечно, — продолжал он, — когда мне было тринадцать, наверное… да, это было на мой день рождения… Ты помнишь ножик, который ты мне подарила? Я долго мечтал о нем, он был именно такой, какой мне хотелось ».

«Но ты отдал его Лейну… сразу же, — возразила она. — Я решила, что он тебе не понравился».

«Лейн захотел его, как только увидел, и я понял, что ты жалеешь, что не подарила ему такой же. Поэтому я отдал его. В тот день я догадался, что ты любишь его больше, чем меня — потому что ты позволила мне отдать ему ножик».

Она снова не могла говорить. Они помолчали.

«Когда ты понял… что похож на меня?» — спросила она после долгой паузы.

«По-моему, я всегда это знал, — ответил он. — Я всегда понимал тебя, — я всегда знал, что ты думаешь… и чувствуешь».

«О Боже!» — прошептала она.

Она встала с кресла, подошла к нему и положила руки ему на плечи, а он поднял к ней лицо со своей обычной улыбкой, и ее ужаснула печаль этой улыбки. «Я чувствую все иначе сегодня, — проговорила она. — Мне кажется, что я наконец узнала тебя… впервые за все эти годы. Я очень виню себя… за то, что я потеряла. Гарри, ты можешь меня простить?»

Мгновенная краска залила его лицо, и глаза — она видела — наполнились слезами. Он смотрел вниз, его губы дрожали. Он облизнул их и перевел дыхание. Потом смог заговорить.

«Конечно, — сказал он. — Все в порядке, мама. Люди не властны в своих чувствах. Я давно это знаю».

Молодой Дэвид Лин сумрачно стоял в углу просторной гостиной и наблюдал за восемью или десятью парами прилежно танцующих знакомых. Музыка с чувством игравшего духового оркестра рвалась из-за купы пальм в горшках. Дэвид, разумеется, понимал, что гостиная была роскошной и дорогой, поскольку принадлежала господину Фану — одному из ведущих банкиров Шанхая. Господин Фан ни в коем случае не потерпел бы чего-либо не роскошного и не дорогого. Вследствие этого стены были увешаны современными полотнами, написанными маслом, а также тонкими и изысканными старинными свитками, ибо господин Фан любил говорить — и его толстые лоснящиеся щеки раздвигались в улыбке крупными бороздами: «У меня есть все самое лучшее, новое и старое. В моем доме всему найдется место».

Сам господин Фан сидел сейчас, наблюдая за танцующей молодежью, а рядом с ним находились две очаровательные девушки. Одна была его дочь Филис, а другая — его последняя любовница, молодая актриса. Они были примерно одного возраста, но совсем разные. Филис, как решил Дэвид в начале вечера, была здесь самая очаровательная девушка. Он не понимал, как у такого толстого и уродливого человека могло вырасти это стройное бамбуковое деревце. Потому что дочь господина Фана и вправду походила на бамбук. Она была бледной и довольно высокой, почти такого же роста, как Дэвид, и на ней была бледно-зеленая длинная туника; на лице никакой краски, и от этого оно имело цвет молодой слоновой кости. Волосы ее тоже отличались от волос остальных женщин. Они не были острижены или завиты — ничего такого. Длинные, прямые и совсем черные, они были забраны в тугой узел у самой шеи. Она тихо сидела, глядя на гостей, и вокруг ее прелестных губ скользило выражение спокойного довольства. Что касается любовницы, то она выглядела актрисой. Делала большие глаза, вертелась туда и сюда, и ее волосы разлетались во все стороны вокруг слишком розового круглого лица. Дэвид, едва взглянув на нее, немедленно ее возненавидел. Она была, разумеется, из тех, кто без умолку трещит на какой-нибудь чудовищной смеси английского с китайским.

Вот уже минут десять Дэвид собирался пригласить Филис на танец, но его удерживала эта актриса. Предположим, я подойду, рассуждал он, а эта актерка протянет свою руку — она постоянно протягивала руку всем приближавшимся к ней молодым людям, — и не успею я и глазом моргнуть, как буду с ней танцевать. А я не стану, говорил он себе, не стану больше танцевать с завитыми дамами и с этими размалеванными и напудренными тоже не стану. Их волосы щекотали ему шею, а пудра с их физиономий пачкала заграничный костюм. Он бросил взгляд на свое плечо и рукой стряхнул с него пыль. Там остался след пудры. А все потому, что недавно к плечу прикасалось лицо Дорис Ли. Он ненавидел Дорис Ли — глупую кривляку, притворявшуюся, что забыла родной язык — она так долго прожила в Париже!