Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла

Развалины покинутого дома были их последним оплотом. Их победили. Чья это кровь? Куда она течет? Чей‑то голос внушал ему: «Закрой глаза, Ремо». О нет, он не хотел их закрывать. Он не должен отвечать за чье‑то поражение. Он это смутно чувствовал. И хотел спастись. Хотел вырваться из этой канавы, куда вошла смерть со своими цепкими, как щупальца, пальцами. Ремо видел ее. Он ни о чем не просил Мать, Женщину. Почему смерть должна скосить его вместе с ними? Он чувствовал, как в грудь вливается страшная боль. Еще выстрел, еще, еще. Он лежал, прижавшись к земле, и сердце его бешено стучало. Столбы пыли увлекали его с собой. Нет, нет. Он убежит отсюда.

Охваченный тоской, он пополз по канаве. Залпы раздавались совсем рядом. Он выскочил из канавы и бросился бежать. Глухой голос, голос из‑под земли кричал ему:

— Вернись! Вернись, сын!

Но он бежал к развалинам дома. Он должен был убежать из канавы, должен был жить. И снова надрывный голос Матери. Ремо оглянулся, чтобы посмотреть на нее, и увидел, как она целится в него из винтовки. Рывком бросился на землю: над самой головой просвистела пуля. Женщина закрыла лицо руками. Винтовка выпала из ее рук; теперь осталась только Мать. Мать, которая погружалась куда‑то, опустив плечи. Уже тогда она начала умирать, хотя пуля еще не коснулась ее. В эту минуту Ремо любил ее как никогда. Неуклюже, ползком, точно маленькая змея, добрался он до развалин и припал к земле, вдыхая в себя ее запах. Он видел, как его слюна медленно пропитывает землю. Затем все погрузилось в тишину.

Птица продолжала прерывисто пищать. Из своего укрытия за разрушенной стеной Ремо увидел все.

Солдаты подошли к канаве и выволокли оттуда Мать и двух оставшихся в живых мужчин. Офицер, командовавший солдатами, был высок, в кожаных черных сапогах, блестевших при бледном свете зари. Голос его в клочки разрывал воздух.

Их выстроили вдоль кювета. Мать стояла посредине. Бледные лица, казалось, плавали в утренней дымке. Короткий залп сломил их. Смерть, как Жизнь, приходила судорожно, рывками. Мать упала сначала на колени. З атемничком. Кровь появилась позже, прокладывая себе путь по земле.

Ремо, дрожа всем телом, тоже припал к земле. От холодного пота рубашка прилипла к телу. Все кончилось. Наступила тишина. Тишина. До сих пор он не знал, что такое слезы, теперь они жгли его изнутри. Все кончилось. А может быть, все только начиналось. В кармане у него лежало письмо отца: «Ремо, я знаю, что ты боишься смерти. Но мы бессмертны. Холодно, и я думаю о тебе. Иногда вспоминаю, как ты строил когда‑то очень красивый корабль. К моему возвращению ты должен построить очень большой корабль. Это Доставит мне удовольствие. Каждый человек должен делать то, что лучше всего умеет. Мне еще многое нуяшо сделать. Помни, смерти не существует. Мы бессмертны». Э т° верно. Да, Это верно. «Холодно, и я думаю о тебе». Человек повторяется во времени. У него разные имена. Его имя жажда. «Мне еще многое нужно сделать. Мы бессмертны».

Солдаты нашли его в развалинах.

Откуда‑то из самой глубины его сознания приходили эти звуки: труба, барабан и что‑то похожее на звон бубенцов. Иногда он застывал в неподвижности у ограды, вцепившись руками в решетку и вглядываясь в даль. Он видел равнину с пожелтевшей сухой травой, растущей лишь местами, вереницу запыленных деревьев, а за ними первые дома маленького выжженного солнцем провинциального городка с его круглыми газовыми фонарями, уныло светившими по вечерам. Когда он смотрел на расплывчатые голубоватые очертания острых черепичных крыш, сердце его, сердце шестилетнего ребенка, переполняла странная грусть.

Откуда‑то из самой глубины его детской памяти приходила эта музыка, этот грохот тамбурина, горло его сжималось, и, прильнув к решетке, он вглядывался в клочок земли. А позади него с криком носились мальчишки.

У него была страсть делать маски и колпаки из обрывков цветной бумаги. Он постоянно искал ее, извлекая из самых грязных закоулков, за что его неоднократно наказывали и ругали. Но и это на него не действовало: он снова брал кусок бумаги, делал в ней две дырки для глаз, надевал эту маску и начинал кричать на разные голоса, забавляя ребят. То он становился вниз головой, упираясь спиной в стену: его тощие ножки болтались в воздухе, а голубой передник опускался на лицо, точно занавес. То нел, и тогда в глубине его души рождались прекрасные песни, от которых мальчикам становилось весело. То колесом спускался по косогору позади здания, хотя это было нелегко, так как ладони уходили в песок.

Пожалуй, из‑за всего этого его и прозвали Маленьким Циркачом. Он не знал, кто именно дал ему прозвище. Может быть, он получил его за то, что пел или становился вверх ногами, а может быть, потому, что таинственно сообщал собравшимся в тесный кружок мальчишкам, что он сын дона Циркача и доньи Циркачки, которые ходили из города в город с большим медведем, белой лестницей, скрипкой и хлыстом с бубенцами. Маленький Циркач любил рассматривать себя в зеркале над умывальником, когда в длинной ночной рубашке чистил зубы. Нередко он мазался зубной пастой и с белым, словно луна, лицом появлялся перед ребятами, которые встречали его смехом. З авсе эти проделки Маленького Циркача часто наказывали. Но иногда по его телу вдруг пробегала дрожь, точно мелкий дождик, сладостный и тоскливый. И тогда мальчик (где бы он ни находился) не мог подавить в себе желание побежать в сад и вцепиться руками в железные прутья ограды — черные, высокие, с острыми концами. Он смотрел туда, всегда туда, в сторону равнины. Смотрел на далекие светящиеся шары, точно луны, насаженные на столбы, и думал: «Когда‑нибудь туда приедет цирк». Он не раз слышал, что в тот день, когда приедет цирк, их поведут на представление. И пристально всматривался в облако пыли, гонимое по равнине ветром, и в горизонт, окрашенный последними лучами заходящего солнца.

В картонной коробке мальчик хранил шесть цветных карандашей, которые ему удалось собрать, и в тетрадях, предназначенных для букв и цифр, он рисовал лошадей, обезьян, клоунов, тамбурины. То и дело он поднимался в умывальную, чтобы отрепетировать перед зеркалом свои сто гримас: кривил рот, скашивал глаза, взлохмачивал волосы, надувал щеки. Ребята хохотали. «Сделай морду умного пса!», «Сделай мор ду обезьяны!», «Перекувырнись!» И снова из самой глубины его детской памяти вырывались звуки бубенцов, барабана, трубы и тоненький голосок, говоривший ему: «Прыгай, Маленький Циркач, прыгай!» Когда он разжимал пальцы и выпускал из рук железные прутья, его побелевшие ладони слегка побаливали.

Вместе с холодом пришло рождество. О рождестве много говорили, и Маленький Циркач жадно ловил каждое слово. Кто‑то сказал: «На праздники нас поведут в цирк». Маленький циркач молил бога, чтобы рождество наступило как можно скорее. В рождественское утро он проснулся с болью в горле и шумом в висках. Маленький Циркач не хотел, чтобы кто‑нибудь это заметил, но, когда он пошел обуваться, его ножки закоченели от холода каменных плит. Сеньора Эсперанса приложила к его голове руку и велела лечь в постель. Маленький Циркач плакал и чувствовал, как от слез становится мокрой грубая ткань наволочки.