Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла

Первые ласточки уже прилетели. Высвистывая свое, они сновали под карнизом, безразличные к людским тяготам.

— А тут еще зима какая — холода, стужа! На виноградниках, что померзло, всей деревней обрывали. Да трактора Эти — танки прямо, страх один.

— Ехать мне надо. Сама видишь.

Какой‑то воробьишка подскакал к двери пустого — без скотины — хлева.

— Прежде‑то четыре полосы у нас было, да ты поденно на стороне подрабатывал… А теперь и мул сдох, и ячмень какой — кто его купит?

Антонио достает кисет, долго и бережно сворачивает сигаретку. Хуана следит за его пальцами. Вот он подносит листик клейким краем к губам, слюнит его, неспешно заклеивает.

— Да — a, то прежде…

— А Николас чего говорит?

— Что больше меня не ждет, вот чего.

— Ему легко. Один, бессемейный.

— А семейных сколько поуезжало, будто ты не знаешь, Хуана.

— Ну, и чего хорошего? Возьми Хосефу, Долорес, Асунсьон… Разве это жизнь: каждый день на почту бегать? «Мне есть что‑нибудь, Луис?» — «Нет покуда, зайди завтра». Ваш брат на письма не больно тароват. А кто и грамоте не Знает, откуда и знать‑то ее? Весь век свой в земле копаешься.

— Я буду писать.

Хуана подсела к мужу.

— Мам! — В дверях показался Тоньехо.

— А, вот и ты наконец.

— Пап, это машина дона Хесуса проезжала.

— Я тебе покажу машину…

Мальчишка был худенький. На отца он смотрел с опаской, наперед жалостно посапывая носом. Антонио притянул его было за рукав. Парнишка тихонечко заскулил.

— Ладно, отпусти его, — вступилась Хуана.

— А, пропади все пропадом, — ругнулся Антонио, но отпустил.

Прежде и вправду жизнь была другая. Опять же мул. Четыре полосы ячменя. Обстригал виноград у дона Хесуса. Подрабатывал на винзаводе. А в августе страда начиналась — еще на два месяца. Теперь все не так.

— Говорят, житье лучше стало.

— Еще чего! — возмутился он. — Лучше некуда. Народ-то… тьфу! — И сжал кулаки.

— Говорят: люди знают, что делают. Вернется такой, глядишь, приоделся, то да се. Может, и вправду лучше?

— Заладили: «лучше, лучше…»

— А я видел трактор дона Хесуса, новый который.

Антонио посмотрел на сына. Взял за руку.

— Уезжаю я, вот какое дело, сынок.

— Во Францию?

— Угу.

— А у Бласа отец в Барселоне. И его мама так и говорит: «Вот как вернется…» Он на праздники вернется, привезет хлопушки.

Хуана погладила сына по голове. За стенкой заплакала младшая.

— Гляди, заплакала… Пойду посмотрю, вдруг что надо…

— Вот так‑то, Тоньо… — И отец взъерошил мальчику волосы.

— А ты, как приедешь, мне тоже всего привезешь, правда?

— Конечно.

— Вот Блас…

— Помолчим, а?

Зеленщица, видно, ушла. Кто‑то протопал под окном, чертыхаясь. На улице судачили женщины.

— …она — баба не промах.

— Еще бы, заступник наш святой о пей печется‑то как!

— Твой небось не лучше?

— Мой‑то? А что с ним станется? Говорят, себе девку Завел, да мне от того ни тепло, ни холодно.

Смех затих.

— Так‑то, Тоньо…

— Напакостила, бесстыдница, — бросила Хуана, пробегая во двор.

— Прежде я ведь почти всякий день работал, Тоньо. Вот.

— А теперь из лесу дрова носишь.

— Да не всегда удается. Лесники нынче во какие глазастые стали.

— На рынке в прошлый раз, — с порога стала рассказывать Хуана, — эти, что из города, говорили: «Деревня совсем пустая, никого нету. Какая тут торговля, одно разорение!» Всё, чего понавезли, опять собрали, народ поносят на чем свет стоит.

— И правильно, что поносят.

В ставень постучали.

— Тоньехо! — позвали ребятишки, какие‑то рябые, конопатые.

— Ему обедать пора, — отослал их Антонио.

— И вправду пора, — спохватилась Хуана. — Ступайте на кухню.

По привычке обошли с краю заброшенные грядки. Из‑под ног выпорхнула стайка воробьев. Антонио глянул в сторону пустовавшего хлева: над сараями уже нависли вечерние сумерки. Потом взгляд его скользнул по ржавому ружью на столбе у кухни, по разношенным пеньковым альпаргатам на приступке. Хуана поставила на стол — недомерок горшок с похлебкой, вылила дымящуюся жижу в эмалированную миску с облупленными боками. Все трое заработали ложками.

— Помнишь, я себе одной стряпала, когда ты на молотьбе работал, в Каса Гранде?

— Угу. Я еще, как август кончился, зерна целый фургон привез-

— Ну как же. На весь год тогда хлеба хватило.

— З наешь, сколько народу в Каса Гранде нынче работает?

— Поди угадай! Человек пять небось?

— Трое. Трактористов двое да на поденной один.

— Господи Иисусе! Э то втаком‑то хозяйстве! Раньше двадцать человек нанимали. Все машины, будь они неладны!

— Разве в одних машинах дело?

— А в чем же?

— Пап…

— Тоньо, когда отец говорит…

— Видишь ли, рабочих рук Землю пахать им теперь столько не нужно, это верно. Но ведь могут же они дать нам другую работу. Любую, понимаешь? Чтоб не приходилось убираться, как сейчас, на все четыре стороны!

— Не хочется ехать, правда?

— А ты как думаешь? — взорвался Антонио. — Почему я должен уезжать отсюда? Деревня ведь и моя тоже. Пускай у меня ни черта нет, но вся э таземля вокруг — она ведь и моя, моя тоже! У меня на эту землю прав не меньше, чем у них, ясно?

— Антонио, Антонио… Не кричи так, прямо страшно делается.

— Пап, а мне можно идти?

— Иди, только оставь нас в покое.

Ребенок встал из‑за стола и, дожевывая на ходу горбушку, помчался через двор.

— Покуда вам придется одним пожить. А там, через некоторое время…

— Конечно, бывает, что и хорошо устраиваются…

— А жить будем в настоящем доме или — как его? — бараке. Для тебя же лучше. Не то, что здесь — за четырьмя курами бегать да у очага иль во дворе торчать, тряпье штопать. А, Хуана?

— Будет тебе!

— Не реви, слышь! А, черт…

— А ты молчи тогда.

— Тебе там… А, ладно. Сколько можно. Дело решенное.

На стенке висел табель — календарь — рекламный презент бакалейной лавки. С картинки дурацкой улыбкой улыбалась женщина с красивыми ногами. Антонио обтер рот ладонью, отодвинул подальше от края недоеденный ломоть хлеба, убрал в карман складной нож.

— Может, ты и прав, — промолвила Хуана. — Но ведь Здесь мать с отцом жизнь прожили. Здесь… Помнишь, когда мы поженились, как было? Отец все в кресле сидел, у него уже паралич был. Мать еще, помнишь, сено с покоса носила. А ты сперва в погонщики нанялся, а потом бросил и на землю осел; отец, царствие ему небесное, до этого ее в аренду сдавал. Хоть и бедновато жили, а все сводили концы с концами.

— Ладно, довольно об этом. Пойду переговорю с Николасом, — поднялся Антонио. И Хуана почувствовала вдруг в ногах непреодолимую тяжесть.

— Боязно как‑то. Ни разу я еще отсюда не уезжала.

— Стану зарабатывать, подыщу жилье, сразу за вами и приеду.