Евгений Ройзман - Невыдуманные рассказы

Когда я был президентом Фонда, день заканчивал очень поздно, потому что ездил на Белоярку, заезжал на Изоплит в реабилитационный центр и только после этого, полностью высушенный, почти ночью ковылял домой.

А Витя Махотин жил прямо по дороге, на улице Ирбитской. Витя называл ее «Ирбитская-стрит» и добавлял, что раньше он жил на «Финских коммунаров-стрит».

У меня руль прямо сам туда поворачивал. Я стукал кулаком в стенку, заходил.

Витя жил небогато, но очень чисто. У него в комнате была куча книжек и картинки. Картинки он мне дарил (а я еще, болван, кочевряжился и не всегда брал). Мы с ним чаю заварим в эмалированных кружках, пряники, сахар… И сидим, о жизни разговариваем.

А тут как-то Витя достал альбом с фотографиями.

Я смотрел, смотрел:

— Витя, а сколько у тебя детей?

Не задумываясь:

— Восемнадцать.

Я взвыл:

— Витя, ну хорош врать! Если б ты сказал «пять», ты б меня уже убил наповал. Ну, скинь немножко!

— Хорошо. Шестнадцать. Но больше не скину, даже не проси! — Вскочил. Борода всклокочена. — И не вздумай торговаться, я против истины не пойду!

Я говорю:

— Ну, хорошо, перечисли.

— Лешка, Петька, Ленка, Илюху ты знаешь, Анька, Вовка, Прохора ты знаешь, Серега, Клавка…

Бормотал, бормотал, загибал пальцы — сбился.

— Слушай, — говорит, — я ведь тебе наврал. Похоже, все-таки восемнадцать.

Я тем временем фотки смотрю:

— Витя, ты сколько раз был женат?

— Восемь. Или девять. Вот здесь точно не скажу — соврать боюсь.

Показываю фотку:

— А это кто?

— О! Это Светка! Как я ее любил!

— Это что, мать Прохора?

— Нет, мать Прохора — другая Светка. Я ее еще больше любил! Это Ленкина мать.

— Так это она к тебе с дочкой тогда приходила?

— Нет. С дочкой Юля приходила.

— Это с которой у тебя еще в детдоме любовь была?

— Нет. В детдоме у меня была любовь с Танькой… Как я ее любил!

Я растрогался.

— Витя, — спрашиваю, — это была первая любовь?

— Что ты! — отвечает. — Первая любовь вот — Аленка! Выхватывает фотку: стоит испуганная девочка с мишкой в руке, мишка свисает до полу.

Начинает мечтательно:

— Ей было семь, а мне восемь…

— Так ты же говорил, что она была взрослая!

— Это не она была взрослая! А наша воспитательница Элла Герасимовна! Но это было уже позднее…

— А это кто, твой друг?

— Какой друг?! Это мой сын!

— Так это который от Розки?

— Ну ты даешь! От Розки — Илюха! А это Ваня — от Лили.

— Вот это, что ли, Лилина фотка?

— Это не Лиля! Это Генриетта! Я ее до сих пор люблю!

— А это чья фотка?

Бамс меня по руке!

— А вот этого не трожь! Могут у меня, у взрослого человека, быть маленькие тайны?..

Конечно, Витя прикалывался. Потому что имена каждый раз менялись. Но получалось у него очень складно и красиво.

Когда Витя умер, его отпевали в Михайловке. Было огромное количество безутешных женщин. Я такого не видел нигде.

И совсем по-другому плакала красивая рыжая девчонка, похожая на Витю.

На самом деле у Вити трое детей: Илья, Прохор и Клава…

У нас в Екатеринбурге Витю знают все. Человек небогатый, умудрялся помогать всем. Картинки свои не продавал — дарил. А если и продавал, деньги тут же раздавал. Сам детдомовский, горя в жизни хапнул. Последние годы сидел в башенке на Плотинке и много работал. А какая краска была, ту и использовал. Зеленый, так зеленый. Розовый так розовый. Тут как-то случился у него избыток коричневой краски. Заскочил я к нему в башенку с яркого солнечного света в сумрак. А он накрасил картинок и развесил их по стенкам. А я Витю очень любил, увидел картинки и расстроился. И зачем ты, говорю, Витя, такой фигни накрасил? А Витя поджал губы, строго поглядел на меня и сказал сухо: «А это уж извини, это уж как получится…»

Купил старую книжку замечательного исследователя русского быта С. Максимова «Крылатые слова». Толкование известных русских поговорок, как-то: «подкузьмить да подъегорить», «бей в доску — вспоминай Москву», «вольному — воля (спасенному — рай)», «послов не рубят», «у нас не в Польше», «собаку съел», «печки-лавочки», «задать карачун» и т. д.

Среди прочего — толкование слова «галиматья». Оказывается, был такой доктор в Париже — Галли Матьё, который умел смешить своих пациентов до такой степени, что зачастую служил целительным лекарством. Доктор получил обширную известность и практику. Его везде приглашали, и он разрывался, не поспевал. И тогда придумал рассылать больным печатные листочки, в заголовке которых стояло его имя, а под ним разнообразные остроты и каламбуры…

И тут я вспомнил другую историю. Штурман мой, Вова, будучи человеком серьезным, большим словарным запасом не обладал. Да и вправду, во время гонки особо болтать не приходится. На все мои вопросы типа «Что с машиной?» или «Мы в легенде?» отвечал односложно и гордо, состроив пальцы знаком ОК: «Совершенный пердиманокль!» — и я успокаивался, хотя не знал, что такое «пердиманокль».

Однажды на этапе чемпионата России «Тосненские болота» мы заблудились и так утонули в трясине, что не сумели открыть двери, еле вылезли через окна. Стемнело, пошел дождь. И мы вдруг поняли, что машина продолжает погружаться. Внутри уже почти под потолок вонючей жижи. Глушитель забит, машина глохнет. Остается шанс вытащиться на лебедке, но до нее еще добраться надо. И давай мы с ним по очереди нырять с головой в это дерьмо и отплевываться… Об этом хорошо сказал поэт:

Когда уже стало ясно, что мы утонули, я спрашиваю у Вовы: «И что?!» Вова развел руками и честно сказал: «Полный пердиманокль!» Понятнее не скажешь. И так я узнал, что пердиманокль пердиманоклю рознь.

Конечно, мы вылезли. К следующему вечеру (от машины потом долго воняло). Но я не сумел от Вовы добиться, что такое «пердиманокль». Несколько лет мучился в неведении.

Однажды культурная красивая Юля, видя, как я переживаю, сжалилась и рассказала, что «пердиманокль» — это искаженное французское «пер дю монокль», старый театральный термин, означающий крайнюю степень удивления, при которой взлетает бровь и из глаза выпадает монокль.

А мне кажется, что Вова знал.

Я, когда освободился, до поступления в университет работал на Уралмаше, в 50-м цехе на сборке.

И вот однажды вышел в третью смену, в ночь, а я и так-то не высыпался, а тут вообще как чумной ходил. И в перерыв забрел к девчонкам-крановщицам в тепляк. Сел в уголок, а там тумбочка стояла. Я каску снял, голову уронил и закемарил. А их там собралось человек пять-семь: крановщицы да малярши еще подошли. И они видят, что я уснул, заговорили о своих бабских делах. Ну какие там бабы — лет по тридцать, может. И без всякого спиртного посреди рабочей смены рассказывали о жизни в таких подробностях, что я проснулся и слушаю. И боюсь, что они увидят, что я покраснел и уже не сплю. Я никогда не представлял, что женщины могут настолько откровенно разговаривать друг с другом о таких серьезных интимных вещах. Ну, в общем, такого наслушался, что до сих пор стесняюсь.