Ирина Ратушинская - Одесситы

Яков вдруг расхохотался:

— Какие ж мы дураки!

— Не понимаю, что ты смеешься! — возмутился Максим.

— Что же, плакать прикажешь? Будешь потом внукам рассказывать, какой у них дедушка был великий предприниматель!

Уязвленный в самое сердце Антось, при неожиданной идее о Максимовых внуках, тоже прыснул, но опомнился и сурово сказал:

— Значит, так. Приходится пока возвращаться, хоть и позор, конечно. Я надеюсь, господа, вы сами понимаете: никому ни слова. Пусть это умрет между нами.

— Да-а, как же теперь возвращаться, поздно уже. Что мы дома скажем? — заныл было Максим.

Но друзья его быстро осадили: что случилось, то случилось, и надо пережить это по-мужски. Потом, может, они что-нибудь еще сообразят, а сейчас — по домам, и молчок! Неприятным было это возвращение. Антось, на суровый вопрос отца, где он болтался до ночи, твердо ответил: — Папа, я не сделал ничего дурного. Но я дал слово товарищам об этом не говорить.

Отец, знающий своих сыновей, понял, что толку теперь не добьешься. Мальчик был расстроен, но смотрел прямо, и Иван Тимофеевич только переспросил:

— Но ты ничего не натворил?

— Слово чести!

После этого Антось геройски пережил недельный домашний арест, и дело было кончено. Яков сочинил матери целую историю про пожар на Ближних Мельницах, но самым трудным было для него не выдержать домашний скандал, а молчать потом. Все событие обросло в его памяти целой кучей юмористических подробностей, и не рассказать это кому-нибудь — было почти что лопнуть. Но он терпел до времени. Максим же, войдя в дом, попал сразу в объятия матери, сходившей с ума от беспокойства. Никто и не думал его упрекать в первые минуты: слава Богу, мальчик нашелся! И он тут же выплакал матери свое горе, все еще потрясенный совершившейся несправедливостью. Какие ужасные бывают на свете люди!

Отчаяние его было таково, что его даже не отругали, а уложили спать. Впрочем, мать, прежде чем он заснул, заставила его целовать крест на том, что он больше от нее не убежит, и расчувствовавшийся Максим это охотно исполнил. На следующий день взрослые Петровы уже смеялись над этой эскападой на даче у Сергея, и развеселившиеся гости припоминали свои юные шалости и побеги. Доктор Дульчин даже развил целую теорию на этот предмет:

— Что поделать: одесские дети! Отродясь поэты и авантюристы, и такими и вырастают. А знаете почему? Все дело в астрологии и в акации! Да-да, господа, акация! Все от нее!

Это был новый оборот, и гости, привыкшие к парадоксам Дульчина, уже знали, что сейчас им преподнесут что-нибудь свеженькое и неожиданное, что приятно будет потом повторять знакомым. Акация в Одессе цвела с силой стихийного бедствия: она была всюду, сладким и греховным ее запахом пропитывался весь город на несколько недель, от нее ломились ветви деревьев, ею были переполнены вазы, мальчишки горстями ели влажные кремовые цветы, дамы прикалывали их к груди. Отцветшие и подсохшие, эти цветы плескались по мостовым, и лошади разгребали их копытами. Вот и сейчас, хоть цветение и близилось к концу, открытую веранду Сергея с каждым шевелением ветра обдавало акацией до легкого головокружения.

— Вы знаете, господа, что этот запах делает с людьми. Не будем уточнять… Но говорю вам как врач: пик рождаемости младенцев в Одессе — через девять месяцев после цветения акации. Вот на это у меня есть своя статистика, и тут со мной не спорьте. А это значит — в зависимости от года — либо под знаком Водолея, и тогда — предприниматели, авантюристы, путешественники, в общем, люди необычайно активные. Либо уж под знаком Рыб, и тогда на вашем попечении дети со звездной пылью в глазах. Это художники, поэты, музыканты, в общем, люди с чувством прекрасного. Это большинство, повторяю вам, и оно создает физиономию города. Это делает одесситов, — с удовлетворением закончил Дульчин, откинувшись в плетеном марсельском кресле.

Теория была более чем уязвима, хотя бы потому, что маленький виновник всеобщего веселья рожден был в мае. Но с Дульчиным не спорили: мистика была в ту пору в моде, и всем было приятно, что нашлось обоснование одесской исключительности.

Пошутили об истинно христианских чувствах, с которыми теперь будет молиться Мария Васильевна за негодяя Фомича, который так обидел ее сына и заодно, похоже, спас ему жизнь. Тема была на этом исчерпана — для всех, кроме Сергея. Он лучше, чем кто-либо, представлял себе, какова цена ребячества на море. Не имея своей семьи, он привязался к семье Ивана: был почтительно нежен с «нашим ангелом Машей», баловал детей и был в доме своим человеком. Однако, он видел, детей и так есть кому баловать, а жизнь у них будет тяжелая, не в пример родительской. Маша и Иван, разумеется, не понимают, к чему все идет, и объяснять бессмысленно. Он с ужасом узнал, что Иван в пятом году дал изрядную сумму денег на поддержку социал-демократов — просто потому что так было принято, и многие давали. Все попытки объясняться с братом ни к чему не вели. Что ж, единственное, что он может — это дать детям закалку. Пусть потом добром вспомнят.

И он предложил старшим Петровым дачу для детей на все лето: верховые лошади у него есть, яхта тоже, почему бы не устроить «кадетский корпус на дому»? Пусть они пригласят своих приятелей, а он, Сергей, обеспечит, чтобы вся компания под вечер с ног валилась от усталости. Дисциплина, свежий воздух и никаких фантазий!

— Как, Сергей, и девочки тоже? — только и нашлась спросить Мария Васильевна.

— Маша, милая, да ведь у девочек могут быть еще не такие фантазии! Эмансипация, роковая любовь и все прочее — не приведи Господи. Пускай лучше ездят верхом и плавают, оно и для здоровья хорошо. Зина у нас будет за хозяюшку, а Марина загорит как следует, и не будет плакать перед зеркалом.

Все посмеялись. Марина, которой уже исполнилось тринадцать, и которая обещала быть хорошенькой, страдала от прыщиков на лбу и считала, что она безнадежно изуродована. Солнечный ожог, как знали взрослые, был от этой беды единственным средством, доступным ее возрасту.

Таким образом все и устроилось. Мария Васильевна нанесла визиты Рахили и Тесленкам и обещала лично присмотреть за девочками, а за мальчиков, в присутствии Сергея, волноваться не приходилось.

— Шенкель! Отпусти шенкель! — гремел заботливый дядя, и Максим, мокрый и измочаленный, в очередной раз вылетал из седла. Сергей, увлекающийся верховой ездой, считал, что начальное обучение надо проводить без стремян: хороший наездник может держаться одними коленями. Для девиц было единственное послабление: они упражнялись на мирной кобыле Брысе, зато уж мальчики — исключительно на тряском Арапе. Впрочем, к услугам желающих приключений был еще любимый дядюшкин Стрелец, с характером кровного киргизца.