Ирина Ратушинская - Одесситы

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой… — катилось волнами от репродуктора к репродуктору. И так они дошли до Красной площади. Потому что все пошли туда, там было уже много народу. И стояли, и ждали. Почему-то все были уверены, что сейчас выйдет Сталин. Выйдет и скажет что-нибудь такое, от чего станет ясно, что мы отобьемся, и победим. А может быть — уже победили? С четырех-то утра! Были фильмы и книги, что если сунутся — наш ответ будет молниеносным, и в первые же часы враг будет отброшен. А только чувствовалось, что иначе все происходит. Это уже не книги — это настоящее. Большое и страшное. А Сталин все не выходил.

Он выступил только через три дня, и то по радио. К тому времени уже передавали названия оставленных нами городов. И все этих городов прибавлялось и прибавлялось. Дети, после первого возбуждения, стали очень послушными, и Якову не надо было прилагать усилий, чтобы держать их всех вместе, в одной стайке и на глазах. Они и так к нему жались. А он понимал, что они застряли. Пассажирские переезды кончились: все пути были запружены воинскими эшелонами. Дозвониться до Одессы ему не удалось. Он ходил по инстанциям: что ему делать с детьми? Одиннадцать девочек, девятнадцать мальчиков. Неделя кончается, что теперь? Елки-палки, там же все с ума сходят! Про Мусю он уж старался не думать. Она молодчина, не растеряется. А каково родителям его детенышей?

Единственное, чего он добился — это что их поселили в каком-то доме отдыха под Москвой, выписали питание и велели ждать. Потом распорядятся, а сейчас не до них. Написали письма по домашним адресам, кинули в почтовый ящик. Оставалось ждать. Яков произнес перед классом короткую речь, что всех их он объявляет мобилизованными на войну. Работать, работать и работать, как должно пионерам в военное время. Он надеялся, что это предотвратит плач по мамам. Впрочем, им уже по двенадцать-тринадцать лет. Не маленькие. Яков старался все время держать их занятыми. Они оклеили все окна, как теперь было положено, бумажными — крест накрест — полосами. На случай воздушных налетов. Еще было затемнение, за которым надо было следить: чтоб ни один лучик! Там, в доме отдыха, были и другие застрявшие группы, из Тернополя и еще откуда-то. Но их, одесский отряд — разумеется, должен был быть самым лучшим.

Павел ехал в эшелоне, в таком же черном бушлате, как и все вчерашние зэки. Им выдали кирзовые сапоги и пилотки. Пока без звездочек. Оружие — потом, после присяги. Присяга — на месте прибытия. Пока их везли под конвоем. Он ушам своим не поверил, когда их выстроили и объявили. Вот он, тот поворот судьбы, о котором толковал странный его напарник! Теперь Павлу казалось, что именно это он и предсказал: слово в слово. Он даже не сразу осознал, что это значит. Только через несколько дней до него дошли слова сводок об оставленных городах. Помня карту, он видел, как быстро меняется линия фронта. Если так пойдет — через месяц что будет с Одессой? А вначале его просто распирало: вот оно. Настоящее. И мужчины снова могут быть мужчинами. Сколько лет их от этого отучали! Чтоб боялись собственной тени, кто на свободе. Чтоб и имена свои забывали — кто в лагерях. А теперь — без них не обойтись. Вон как запел усатый: «Братья и сестры!»

Он понимал, что на то и «черные бушлаты», чтоб кидать их на самые гиблые участки. И что они — почти смертники. А все же это был счастливый просвет. Уж если погибнуть — то не унизительной зэковской смертью, а солдатом. За Россию. Со своей сволочью они потом разберутся: у них же будет оружие в руках! А пока — как легко забыть обо всем этом. Пока есть один враг — немцы. Гансы и фрицы.

— А что, ребята, сокрушим гадов? — запросто, по-свойски обратился к ним военный с большими ромбами в петлицах, когда их выгрузили на каком-то разъезде.

— Сокрушим! — загремел в ответ эшелон.

И покатилось по наскоро выстроенным рядам черных бушлатов:

— Ура-а-а! Сокрушим!

Муся спешно провожала Семена. Еще год назад он записался в военное училище — на потом, когда кончит школу. Многие тогда так записывались. Еще не кончил, еще год остался. Семнадцать только лет. Но ясно было, что нечего ждать. Надо немедленно в училище явиться, не дожидаясь вызова. Он доберется до Москвы, а там — всех их отправят сразу на фронт, кто там будет смотреть, что года не хватает, соображал Семен. Слава Богу, что училище в Москве, все же подальше. Москву-то не сдадут, а к Одессе фронт все ближе, соображала Муся. И — Семен мог гордиться — без единого возражения помогла собрать вещи и документы. Не то что другие матери: пришла повестка — так плач начинается, как по покойнику.

Он разделил свое мальчишечье добро между Петриком и Маней. Такими жалкими показались ему, взрослому теперь, вчерашние драгоценности! Рыболовные снасти — Петрику, фонарик с динамкой — Мане. Марки — Петрику, греческую монету с Медузой — Мане. Фотоаппарат пускай мама продаст: им трудно будет теперь. Он поцеловал маму и малышей. По-солдатски вскинул мешок на плечо. На вокзал Муся его не провожала: он уезжал не по билету. Там, на месте сообразит, куда затесаться. Товарные поезда на Москву ходили, он знал. Как-нибудь доберется.

Остались на полу клочки и бумажки от спешных сборов. Муся тяжело села на диван, притянув за плечи Петрика и Маню. Одни они теперь остались. Но дети это разве понимают. Вон, вертятся, как наскипидаренные: им бы во двор. Алеша там в войну играет со Славкой — это они понимают. Восемь лет, что с них возьмешь.

Анна, придя из больницы, застала ее ревущей в полутемной от летних сумерек квартире.

— Страшно, Анечка, так мне страшно стало! — хлюпала она, пока Анна обнимала ее и утешала. Вдвоем уже не было так жутко, и, слушая Анну, она начинала верить, что и Яков вернется, и Сема пока учиться будет в Москве, и не пропадут же они тут с детьми, как-нибудь продержатся.

Вечером, тщательно задернув черные шторы, Анна и Муся уложили детей всех вместе на широкую кровать с шарами. А сами сидели за столом в «холодной». Чай остыл, а снова кипятить чайник не хотелось. Из-за прикрытой двери слышались хихиканье и мягкие шлепки: там явно шел подушечный бой. Маня и Петрик обожали такие ночевки у Петровых, и были счастливы, что тетя Аня сегодня забрала их всех к себе. Кто-то взвизгнул оттуда, из-за двери, и заспорил, что сандалией — нечестно.

— Муся, ты не помнишь — они ноги мыли? — раздумчиво проговорила Анна, и возня затихла как по волшебству. Муся беззвучно смеясь, выдавила:

— Нет, кажется.

— Ах, лайдаки! Сейчас пойду погоню.

Из «теплой» комнаты раздалось убедительное похрапывание.

— Ладно уж, если спят, так не буди.

Скоро утомленная жарким днем троица действительно спала. На завтра у них были великие планы: они сегодня нашли ход в катакомбы! Прямо из их двора! Чтобы опробовать фонарик с динамкой, они побежали в тот закоулок двора, куда редко кто ходил, кроме как по надобности. Там был узкий ход между высокими домами, всегда темно и страшновато. И кто-то сверху все кричал: У-у! У-у! Это так гулко отражалось между стенами голубиное воркование. А мальчишки постарше уверяли, что это не голуби вовсе, а покойница Галя, которая пять лет назад повесилась в собственной комнате. Там, возле дворового туалета, были подвалы с углем и разным барахлом. И там, вжикая динамкой, они увидели, чего раньше не замечали. Когда отодвинули доски — там был темный провал, и из него не подвалом пахнуло, а потянуло туда жутковатым сквознячком.