Георгий Семенов - Вольная натаска

Очень может быть, что это и в самом деле уникальное явление именно наших городов, и в частности Москвы, когда молодой и сильный мужчина везет перед собой детскую коляску с ребенком, а встретив друзей возле дома, таких же молодых, как и он сам, не проявит и тени смущения, скорее даже наоборот, подвезет свою коляску к ним, стоящим у подъезда и обсуждающим чисто мужские дела, поздоровается и ввяжется в разговор, не забывая при этом о ребенке, а бездетные его приятели, которые в это время могут соображать насчет «картошки дров поджарить», ощупывая в карманах свои возможности, с пониманием дела отвлекутся от маленьких этих забот и спросят на всякий случай у занятого ребенком друга: «Толик, ты, конечно, пас?» А «Толик», кивнув на сына, ответит с усмешкой: «За меня пацан уже бутылку высосал… Мы с ним еще погуляем… Валяйте, ребята, без меня…» И его хорошо поймут как человека, занятого святым делом.

Вот и Тюхтин не испытывал ни малейшего смущения или тем более стыда, выходя гулять с сыном, с Олежкой. Больше того, он гордился своим занятием, хотя никак и не проявлял этой гордости, до того увлекаясь сыном, до того забывая обо всем на свете, что иной раз опаздывал к очередному кормлению, за что получал нагоняй от Верочки и от тещи, которая вообще-то нахвалиться не могла зятем. Доволен им был и Олег Петрович, издавна считавший Тюхтина самым подходящим человеком для дочери.

Была еще одна особенность у Тюхтина, которая тоже поначалу не очень была понятна Верочке Воркуевой, но потом он сумел убедить ее в своей правоте: он подчеркнуто любил хорошие, добротные вещи, относясь к каждой приобретенной вещи, будь то костюм, стол или кухонная полочка, очень бережливо и, как это ни странно звучит, с душевной теплотой, что, естественно, не очень-то нравилось Верочке в муже. Вещь и есть вещь, считала она, привыкнув не обращать особого внимания на свое «барахло».

Первое, что сделал Тюхтин, переехав жить к Воркуевым, купил хорошие деревянные плечики для прихожей, на которые заставил Верочку вешать пальто, плащ и зимнюю шубку, чтобы они не мялись. Потом купил плотную, гардинную ткань и аккуратно занавесил вешалку, чтобы одежда зря не пылилась. Привел в порядок все щетки, выбросил старые, купил новые для одежды и для обуви. Под вешалкой всегда были банки со свежим гуталином — бесцветным, черным и коричневым, и Тюхтин иной раз с вечера начищал до блеска свои ботинки, Верочкины туфли или сапоги, с усмешкой уверяя жену, что он это делает с удовольствием и при этом с пользой для обуви, которая становится не только приятнее на вид, но и носится дольше… «Вещь надо беречь», — говорил Тюхтин с пугающей Верочку убежденностью в голосе.

Однажды они поссорились из-за пустяка, из-за серебряной чайной ложечки, в которой Верочка Воркуева пережигала сахар и, выколачивая его оттуда, немножко поцарапала ее ножом, за что ей Тюхтин сделал выговор. Олежка был простужен, сильно кашлял, и Верочке показалось чудовищным это замечание мужа по поводу какой-то старой ложки, она раздражилась и сказала в сердцах: «Плевала я на эту ложку! Не до нее мне! Отстань!»

«Как это плевала! — тоже раздраженно возразил ей Тюхтин. — Ты знаешь, кто сделал эту ложку?»

«Откуда я знаю!»

«Ее сделал человек! Он вложил в нее свой труд, умение, душу, частичку самого себя, потому что это была его жизнь — делать ложки, а ты плюешь! Начиталась всякой ерунды, из своих книжек носа не высовываешь — мещанство, мещанство! Мещанство, когда ты плюешь на дело человеческих рук. Вот уж действительно мещанство! Этот шкаф, стол, кровать наша, скатерть на столе — все, что вокруг нас, — оно что, само по себе, что ль, возникло? Не-ет, дорогая моя! Все это сделали люди, такие же, как мы с тобой. Как же можно плевать на все это! Это, мол, так, чепуха, глупость, я, мол, гораздо выше всего этого… Вот уж мещанство так мещанство! Человек всю жизнь имеет дело не с пустым звуком — вещь! Вещь — это одухотворенный предмет, потому что ее делал человек. Она может быть лучше или хуже, но даже какая-нибудь паршивенькая вещица, вроде твоих заколок, — даже эта заколка имеет право на уважение. А ты испортила серебряную ложечку, старинную вещицу, и бессовестно говоришь, что плевала на нее! Как тебе не стыдно?! Вот ты приди на ювелирную фабрику с топором и поруби там все на мелкие кусочки, тебя ж за это судить будут. И правильно: люди старались, делали, а ты все испортила. А попала эта вещица к тебе в дом, ты уже перед ней как какой-нибудь помещик перед крепостным, самодур — чего хочу, то и ворочу… А ты с ней будь поласковей. Она тебе всю себя отдает, она твоя, но ты цени это ее покорство. Человек, который сделал ее, может быть, любовался ею, а ты плевала на нее…»

«Ты замолчишь или нет? — перебила его Верочка. — Что ж мне теперь, кланяться шкафу прикажешь?»

«Упаси бог! Ты его протирай от пыли, и этого достаточно».

В тот вечер, когда кашлял Олежка, оба они были излишне раздражены и не хотели понимать друг друга, но когда в более спокойной обстановке Тюхтин напомнил Верочке об этом разговоре, она с ним охотно согласилась, ей даже показалось вдруг, что муж ее как никто другой имеет право именно так думать о вещи, потому что сам в своей жизни сделал много добра для людей, ей даже стыдно стало перед ним.

«А действительно, — сказала она. — Как просто! Ведь правда — куда ни посмотришь, все сделали люди. Этот дом, эту стену, комнату, обои — все!»

«Конечно! — сказал с удовлетворением Тюхтин. — Природа создала лес, реку, поле… Ты ж не плюешь на это?! А человек сделал дом, стол, подушку, чтоб ты могла отдохнуть… Вещи — это одухотворенное дело человечества, их надо беречь и любить. А то ведь иначе и другие люди будут плевать на то, что делаешь ты… Разве приятно тебе будет?»

«Ты у меня мудрец! — сказала Верочка Воркуева. — С тобой не поспоришь».

И почему-то на память ей пришел старый дворник, который недавно умер и которого хоронили с оркестром за счет ЖЭКа.

«Ты чего так загадочно улыбаешься? — спросил у нее Тюхтин. — О чем задумалась?»

«Так, об одном человеке…» — ответила Верочка Воркуева.

«О Бугоркове?»

«При чем тут Бугорков?! Я о дворнике нашем вспомнила, о дяде Феде. Он однажды окурок с земли поднял и говорит: „За это четвертовать надо!“ Я испугалась ужасно. Лицо у него оспой изрыто, носик плоский, глаза злющие, а голос как у злодея какого: „За это четвертовать надо…“ Мы его ужасно боялись и ненавидели, потому что он все наши каталочки ледяные разбивал… Мы накатаем, а он разобьет. Такой противный был, а какая чистота всегда вокруг дома! Зимой сухо, а летом он из кишки все польет, а в любую жару, в зной у нас зелененькие газоны и земля-сырая».

«И все?»

«И все… А что еще-то? Разве мало? Такие люди живут, а от них вроде бы одни неприятности. А умер такой человек — и понимаешь, что он людям только приятное делал всю свою жизнь. А когда жил, никто как будто и не замечал ничего».