Георгий Семенов - Вольная натаска

«Что-то я не пойму твоих обобщений. Это я, что ль, неприятный, делающий приятное?.. Так, что ли, надо тебя понимать?»

«Какие обобщения? Я никаких обобщений не делаю… При чем тут ты? Ты про вещи говорил, а я сразу про дядю Федю вспомнила — и все… Чистый тротуар — это ведь тоже вещь… Вот и все…»

«Ох хитра! Ох хитра! — сказал Тюхтин с усмешкой. — Бежала козочка по мосточку, слизнула козочка листочек… Так я и поверил тебе!.. Признайся уж, что ты меня с дворником тем сравнила. — Я ведь йе обижусь, глупая… Ведь каждый человек в каком-то смысле дворник, у каждого свой двор или дворик, квартира, комната. Я свои ботинки чищу, которые сделали другие люди, а он тротуар чистил, который тоже настелили другие… Верно? Так и каждый из нас, если, конечно, есть уважение к чужому труду».

«Честное слово, я ничего и в мыслях не держала!» — радостно призналась Верочка Воркуева.

Своего мужа она считала очень умным человеком и удивлялась порой, как легко и просто умел он рассуждать о той обыденной жизни, в которой, казалось бы, нет и не может быть ничего интересного. Он словно бы всякий раз каким-то чудесным и непонятным образом делал из мухи настоящего слона, поражая Верочку, которая, в общем-то, с детства привыкла смотреть на муху с тем пренебрежением, какого заслуживало это вредное насекомое. А Тюхтин с легкостью необыкновенной доказывал ей, что это вовсе не муха, а слон. И что самое удивительное — она легко соглашалась с ним, ей даже приятно было сознавать, что она до сих пор заблуждалась в своих отношениях к мухе, которая на самом-то деле — огромный, добродушный и очень сильный слон. А мух как будто и вовсе не было, не было в жизни ничего такого маленького и незначительного, на что не стоило бы обращать никакого внимания. Тюхтин незаметно ввел и ее в мир совершенно новых, незнакомых ей чувств, заставив полюбить то, к чему она раньше относилась с пренебрежением или равнодушно.

Он совсем иначе измерял этот мир, чем это делала сама Верочка Воркуева, оставаясь. при Тюхтине несмышленой девочкой, которую наконец-то взял за руку мудрый учитель жизни и повел туда, куда нужно…

«Куда ты меня ведешь?»

Вопрос этот был, конечно, случаен, но он странным образом заключал в себе истинный и тревожный смысл неосознанного еще, но очень серьезного вопроса к Тюхтину. А он отвечал ей: «Туда».

В ответе этом, тоже, конечно, случайном и невразумительном, не было никакого разрешения ее вопроса, но зато как бы сразу вырастал перед ней большой сильный слон, на покатой, толстокожей спине которого было легко и приятно ехать, покачиваясь и поглядывая по сторонам, не испытывая особенных забот и волнений, пребывая в мире незнакомых чувств и ощущений, неизвестных большинству людей.

Она словно бы лишний раз хотела узнать, услышать, ощутить, что она — ведомая, а он — надежный, испытанный жизнью ведущий. Так ей, наверное, было спокойнее и приятнее идти среди толпы, идти за своим мужчиной — туда…

Вряд ли кто-нибудь из знавших это семейство мог хотя бы туманно, неосознанно заподозрить в непрочности этот брачный союз. Все выглядело со стороны самым благополучным образом. Всем казалось, что молодые люди нашли друг друга, вытянули счастливый билет и можно только радоваться, глядя на них, и завидовать их счастью. Именно так все и поступали. И были правы, потому что не было ни малейшей причины для тревоги. Даже лучший друг Тюхтина, школьный его товарищ, хирург по специальности, мечтавший в школе о карьере историка, но неожиданно для всех поступивший в медицинский институт, — даже Сизов, часто гостящий по вечерам у Тюхтина со своей болезненной и очень впечатлительной женой, не сумел почувствовать, что привычка к супружеской жизни для этих людей, то есть для Верочки и Тюхтина, была просто привычкой к совместному времяпрепровождению, а не переросла в нечто большее, как это бывает, когда люди старятся друг с другом, дряхлеют телом, а с ними как бы тоже старится, дряхлеет их романтическая любовь, естественно соединявшая их всю жизнь до могилы, меняясь год от году, но не становясь от этого хуже или лучше.

Жена Сизова была влюблена в это семейство: Тюхтин был для нее олицетворением мужчины, а Верочке Воркуевой она чуточку завидовала, особенно после того, как та сказала ей, что муж по утрам приносит ей в постель чашку кофе, варить который он был мастер.

Сизовы поругались в тот вечер, вернувшись домой, и она, едва сдерживая слезы, очень жалела себя, обвиняя Сизова в черствости и равнодушии. Когда же наутро в знак примирения он, улыбаясь, вошел в комнату с дымящейся чашкой кофе, который они вообще редко пили, она рассмеялась, ей смешным показалось это обезьянничанье, и мир опять воцарился в их доме.

Пальма первенства осталась за Тюхтиным, хотя сказанное по секрету Верочкой насчет утреннего кофе было большим преувеличением, таким же, как если бы она сказала, что муж носит ее на руках… Но какой же мужчина не носил на руках любимую женщину!

Сизов был спокойным и скромным человеком. Не имея детей, он любил, придя к Тюхтиным, разговаривать, играть с Олежкой, который просил Сизова, нарисовавшего однажды ему человеческий скелет: «Дядя Сереж, нарисуй скелет… ты же обещал». — «Зачем тебе?» — спрашивал Сизов. «Нужно…» — «Совсем тебе это не нужно… Давай я лучше расскажу тебе о войне тысяча восемьсот двенадцатого года».

Но иногда Олежка все-таки уговаривал Сизова, и тот в подробностях рисовал карандашом скелет человека, объясняя зачарованному мальчику назначение каждой кости и косточки. Олежку еще не коснулось чувство мистического страха, которым, кстати, страдала впечатлительная жена Сизова, ужасавшаяся всякий раз, когда муж рисовал скелет: она это воспринимала так, будто Сизов рисовал ребенку саму смерть.

Флегматичный Сизов не оживлялся даже после нескольких рюмок спиртного, он тяжелел, как губка, пропитанная водой, глубоко садился в единственное кресло в комнате и с блуждающей, доброй улыбкой смотрел на своих друзей.

А Верочка Воркуева, в минуты веселья совершенно забывавшая о муже, как, впрочем, и он о ней, была неузнаваемо и бесконечно хороша в своем легком возбуждении, в головокружительной своей радости. Казалось, она любила тогда всех своих гостей, но особенно благосклонна была к мужчинам, и в частности к Сизову, хотя эта ее благосклонность была особого свойства. Никакого намека на чувственность, на какие-либо страстишки — ничего этого не было в кокетливом и доверчивом поведении Верочки Воркуевой, которая чаще выбирала именно Сизова предметом своего ласкового и неназойливого внимания, словно бы вдруг находила в нем родственную душу или что-то такое хорошее, чего он и сам не мог разглядеть в себе. «Какой ты славный человек! — как бы говорила она ему. — Но посмотри и ты на меня. Я тоже очень добрая и хорошая… Давай друг друга любить за это… Просто так… Разве нельзя? Я понимаю, у тебя жена, а у меня муж. Но давай все равно потихонечку любить друг друга. Кто это выдумал, что нельзя…»