Леонид Пасенюк - Съешьте сердце кита

— О тебе. О том, что из всех девушек в мире только у меня есть парень с черемухой.

Мне ни к чему была монополия на черемуху.

— Ты здорово обеднила и обидела мужскую половину рода человеческого. Я думаю, нас, которые «с черемухой», больше. Кто-то, может, из соображений мужской гордости стесняется в этом признаться, но такие вещи не скроешь, они ощущаются.

— Извини. Но сейчас я эгоистка. Я думаю, что ты все же один такой на всем земном шаре.

У окна в комнате кто-то стоял, листая книжки, горкой сложенные на подоконнике.

Прежде чем Соня успела меня познакомить, я шестым чувством уже догадался, что это Маша Ростовцева, — догадался по тонкому личику, как бы подсвеченному изнутри, тронутому нездоровым румянцем. Таких одухотворенных трепетных девушек писали еще в восемнадцатом веке, а то и раньше. Чем-то Маша напоминала княлшу Лопухину, писанную Боровиковским, даже точнее — Урсулу Мнишек Левицкого…

Совсем не такую Машу видел я в своем воображении. Совсем не такой представлял ее.

— Наверно, это вы… это вы меня искали?

— Это он тебя искал, — подтвердила Соня, как-то по-особому, со значением выделяя слова.

— Мне поручили… отдать вам грамоту.

— Да, я знаю, — сказала Маша. — Они уже привозили ее. Могли бы оставить…

— Ну вот, все-таки она попадет к вам…

Я испытывал неловкость оттого, что такой здоровый, а сегодня просто, наверное, цветущий, возбужденный, чуточку даже ненормальный от счастья, — что вот я стою перед этой слабенькой девушкой, которой трудно живется, и не могу скрыть своего настроения. И еще — зря я, оказывается, воображал, что имею какое-то представление об этой огромности девчонок, обо всей их тысяче, воображал, что будто бы изучил их запросы, вник в быт, познал внутренний мир. Познакомившись по счастью или несчастью с десятью или двадцатью, я уже самонадеянно решил, что такова и вся тысяча.

Но вот явилась Маша — и с первого взгляда стало ясней ясного, что она ни на кого не похожа, что она ликующе, победно выделяется возвышенностью облика, тонкостью душевных движений, простотой и выверенностью жизненных правил…

Каждая из них — это мир в себе. Целый мир со сменой дня и ночи, с приливами и отливами, с молниями гроз и зеркальными полосами штиля…

И стало мне грустно. Стало грустно со всеми ими расставаться, не отдав им больше от своей души, от своих знаний, не взяв щедрее от их душ, доверчивых, чистых, иногда неспокойно-задиристых.

И стало волнительно до слез — со мною навсегда теперь Соня.

— Жалко уезжать отсюда, — сказала Соня, привычно подключая электроплитку к патрону лампочки. — Столько здесь было доброго, светлого, впервые изведанного. Всякого было…

— Доброе и светлое — оно обычно летом, — тихонько заметила Маша, робко переводя взгляд с Сони на меня. — Зимой здесь дико и трудно, хотя и люди как будто бы, и снабжение, все как положено. А летом — как в цветнике. Вон сколько тут нашего брата! Приезжайте еще как-нибудь летом.

«А тебе не страшно даже зимой, — подумал я с внезапно возникшим чувством уверенности в ней, такой вроде бы с виду непрочной. — Ты выдержишь. Ты такая же, как этот весь просветленно-сквозной остров: океан не океан, извержение не извержение, а он стоит, раз такое его суровое призвание».

И я засмеялся легко, освобождённо.

— А и правда, Соня, когда-нибудь мы сюда приедем летом. Вот именно летом, когда идет сайра.

В действительности Джеймс Олдридж дал такой автограф московскому школьнику Косте Бобину. ( Прим. автора. )