Сергей Костырко - На пути в Итаку

Улица поднимается в гору. Навстречу, прямо на меня, катит свою высокую, тележного почти размера повозку на двух колесах мусорщик, и я прижимаюсь к стене и задерживаю дыхание, когда мимо лица проходит бок тележки, араб улыбается и что-то говорит, типа, ну что, бледнолицый, тесно тут у нас? — Нормально, говорю я.

(Внутри одного из таких домов — я понимаю, что не самого обычного, но все же, — я побывал через три года. Запись 2005 года:

«Мединский дом, превращенный в частный музей. Дому тысяча лет. Последний хозяин умер в 1992 году. Можно сказать, что дом многоэтажный — каменные лестницы, комнаты на разных уровнях вокруг крохотного внутреннего дворика.

В сумрачной, с высоченным потолком кухне треть пространства занимает очаг. Это главное сооружение. Здесь же гигантские медные котлы и керамические кувшины для хранения зерна и масла. Готовый интерьер для съемок фильма про Маленького Мука. А этажом выше, в спальне, приемник «Телефункен» и черно-белый телевизор типа нашего «Рекорда». В простеночке висит дешевый парижский постер тридцатых годов с образчиком тогдашних секс-герлз. Сказать, сколько в доме этажей, трудно, комнаты на разных уровнях, верхняя на третьем или четвертом этаже, собственно, уже не комната, а терраса. Ну а над террасой верхняя площадка башни, вырастающей из дома. Вокруг ее массивного тела и заплетаются лесенки и лестницы, комнаты и переходики. С башни этой хозяин должен был следить за небом и звездами, чтобы точно устанавливать сроки месяца Рамадан. Комнаты разукрашены изнутри, как шкатулки, зеркала, лампы, картины и картинки, кривые сабли и архаичные мечи на стенах (род гордился мужскими воинскими доблестями), арабские грамоты в рамках, старинные книги с разукрашенными миниатюрами (много книг), ковры, коврики, накидки, резное и инкрустированное дерево. Такая же архаика, как и кухня с очагом, — просторная (по восточным меркам) ванная комната с ложем самой ванны, выдолбленным в камне, из стены — желоб, тоже каменный, по которому стекала в ванну вода. От новых (относительно) времен — два огромных зеркала и коллекция банных принадлежностей, свидетельствующая о болезненной чистоплотности членов рода.

Главным предметом, точнее, сооружением большинства комнат является кровать. Отделяется от прочего пространства комнаты пологами, коврами. Внутри — горы подушек и подушечек, иногда одно или два прикроватных зеркала на полстены. Судя по декоративным излишествам убранства этих комнаток-кроватей, функция их как исключительно спального места была у хозяев на втором месте. У одной из этих кроватей на столике специальная лампада, выполнявшая функции таймера — воспаленный любовными трудами мужчина должен был ориентироваться на время горения этой лампады. Лампадки хватало на 27 минут. Абсолютный минимум для любовника, желающего быть уверенным, что женщина испытала с ним радость. Похоже, мужики здесь умели не только саблями махать, смотреть на звезды и книги читать.

Я в комнатке на самом верхнем этаже. За проемом дверей площадка перед лестницей на верхушку башни. На площадке оборудован бар. Я взял кофе и сначала поднялся на верхнюю террасу, но там ветер, пришлось спускаться. Араб-бармен, поймав мой взгляд, кивнул головой на дверь комнаты: там попей.

— Но у меня сигарета

— Какие проблемы — там и столик, и пепельница.

Сижу на восточной оттоманке, надо мной антикварная люстра, на стенах ковры, у колен черная резная столешница старинного столика, на нем пепельница с фирменным лейблом «Кэмел», я стряхиваю в нее пепел. Поверхность столика в двух местах подпалена — какие-то уроды тушили сигареты о драгоценное дерево. Такой вот музей, в котором я не посетитель, а гость. И единственный — октябрь, конец сезона. Слушаю ветер в сухом тростнике навеса верхней террасы и мурлыканье из магнитофончика в баре, смотрю на круглый купол близкого сейчас от меня домашнего минарета, вставленного в прохладную голубизну неба».)

Однажды после ужина вместо того, чтобы подняться в номер, я вышел покурить на крыльцо отеля. Отель стоял на берегу моря, и даже под ветром, силу которого я определял по клекоту пальмовых веток, я слышал тяжелое уханье волн. Улочка вдали от центра, черная и безлюдная. У крыльца остановилось такси, выгрузило шведское семейство, мы ритуально поулыбались друг другу: «Гуд ивнинг». — «Гуд ивнинг». Шофер высунулся в окошко: «Ну что, месье, гуляем?! Или как?» — «А куда?» — «Ту сентре оф сити, а?» — «Момент». Я поднялся в номер за кошельком и фотоаппаратом. «Медина Сус», — сказал я шоферу. «О'кей».

Ночной Сус светится изнутри — витринами, фонарями, уличными кофейнями, белками глаз, обнаженными в улыбке зубами гуляющих по набережной — как будто источник света спустился на землю. Но когда мы подъехали к площади перед Мединой и я вышел и двинулся к воротам под чернильными провалами теней от деревьев, я как будто входил в ночь. Снаружи на стене Медины горели два прожектора, но внутри, за стенами, они были бессильны. Здесь светила луна. Зеленоватый свет клал на площадь зубчатый контур мечети и силуэты пальм. Я свернул в узкую улочку с единственным фонарем на углу и шел, наблюдая, как удлиняется моя тень и гаснет в синевато-зеленом свечении. Окна лавок черны. Пористая поверхность стен припорошена лунной пылью.

Потом впереди вроде как послышались голоса, я вышел на перекресточек. На скамье смутные фигуры нескольких мужчин, огоньки сигарет, голоса спокойные, домашние. Возле взрослых двое малышей. Вечерний покой. А за их спинами вверх поднимается следующая улочка, мертво поблескивают металлические жалюзи, отсвечивает булыжник мостовой, далеко у поворота — фонарь. И блеск булыжника кажется сонным и зловещим. Натура для Хичкока. Идти дальше не хочется. Дело не в Хичкоке. Просто на этих улицах наступило время Медины. Она вернулась к себе после дневной работы. Мужчины, приняв душ, вышли с детьми перед сном выкурить по последней сигарете. Ну, а для тебя Медину откроют утром, выложив на прилавки товар, залив в ресторанные котлы воду для кофе и тунисского мятного чая, а сейчас ты здесь лишний.

И тихо, стараясь не обнаруживать своего присутствия, я развернулся и пошел назад к площади, постоял там, любуясь фантастическим по нашим временам зрелищем — старинной мечетью и крепостью, пальмами подлунным светом, и через пять минут уже шел по горящей огнями набережной, где за выставленными на тротуар столиками сидели восточные мужчины, где играла музыка, мощные прожектора высвечивали накатывающие из черной мглы к набережной сиреневые волны, светились за стеклом фитильки свечей на ресторанных столиках, катили блестящим потоком машины, и жизнь здесь как бы только разгоралась. Ну а средневековый, отходящий сейчас ко сну арабский город остался там, в пористой зеленоватой мгле лунного света. Арабик-сити. Медина Суса.