Сергей Костырко - На пути в Итаку

Не повезло?

Да нет. Напротив. Не нужно отвлекаться на частности. Только — каркас. Старе-Място, дворцы, костелы, улицы-площади Маршалковская и Иерусалимские Аллеи, книжные магазины, люди, рекламные щиты, шапочка на голове идущей впереди девушки, интерьер пиццерии, шпиль сталинской высотки в простреле улиц.

На самом деле ему показали сокровенное — город без макияжа. Серый, сырой, будничный, такой, каким он бывает только сам с собой.

Были заснежены и пустынны даже знаменитые туристские кварталы Старого города (Старе-Място). Сумеречны. И непонятно откуда сумерки — от близкого вечера, серого неба или от сдвинувшихся стен. Нет, дома не так велики — три-четыре этажа, но они — могучи.

Он смотрел на оттепельным инеем покрытые кирпичи в основании костела, ощущая непомерную тяжесть, лежащую на них, — сам костел размещался там наверху, над крышами. Он достал из сумки широкоугольную фотоигрушку «ЛОМО-компакт», отошел шагов двадцать, присел, выбирая ракурс, и нажал на кнопку, поморщившись внутренне от эталонности композиции, но что делать, это все равно лучше, чем ничего. Он знал, что имеет дело не со зрительными образами, а с неким почти физиологическим проживанием пространства и что фото здесь бессильно.

Отворачивая лицо от летящего снега, он идет мимо высоких окон очередного магазина-галерии «Antik», и взгляд на пару секунд проваливается сквозь стекло внутрь, в сухое, с лимонным оттенком света ламп пространство пустого, занимающего весь первый этаж торгового зала, так что он видит сквозь окна темные фасады домов на параллельной улочке. В магазине — никого. Только девушка-продавец, опершись левой рукой о край стола посередине зала, медленно переворачивает правой рукой листы графики из разложенной на столе папки. Длинная темная юбка, белая блузка сползла и кажет левое плечо, лица не видно — завешено волосами, — ему достался только силуэт. Девушка одна в магазине. Одна на этой улице. Одна в городе. Ей тепло и покойно. Она сосредоточена на графике. Он прошел мимо. Силуэт этой девушки на фоне сырого и лохматого снега за окнами с противоположной стороны зала мелькнул как некий полупрочитанный иероглиф.

На квадратной площади со знаменитой каменной русалкой одиноко стояли два художника, он повернул к ним, и художники небольшими веничками начали сметать снег с полиэтилена, укрывающего их товар, — движения эти были единственным, чем Старый город отреагировал на его появление.

Его медленно обгоняла легковая машина, и след, оставляемый ею на снегу, почему-то напомнил ему санный след.

В принципе, увиденное — средневековые кварталы европейского города — уже как бы пережито им в Испании и Швеции. Но и было в них что-то незнакомое. Сначала он попробовал это ощущение сладостным для него словосочетанием «европейская провинция». Не получалось. Дело не в провинциальности, отделенности, то есть ослабленности кода.

Тут другое. Что-то в самом содержании этого кода. И он, не замедляя походки и беглости взгляда, пытался собрать детали, которые рождали это ощущение. Ну, скажем, в сравнении со средневековой Таррагоной. Как будто чуть ниже и приземистей дома, не так спрессованы в массу, не так устремлены вверх. Более спокойны, сосредоточенны. Держатся за землю. Улицы чуть просторнее. И окна, нарисованные белыми наличниками чуть поквадратнее, чем в Западной Европе, больше питерские, какого-нибудь XVIII века, нежели XIV–XVI… И что-то еще.

А может, дело в настенных фресках, растительный орнамент которых с гирляндами цветов и венков вызывает у него отдаленные ассоциации с украинским рушником?

Или незнакомая ему органика в сочетании мощи каменных громад костелов с ощущением полудеревенского хозяйского двора.

Но он не торопился с определениями. Просто накапливал ощущения. Они потом сами сориентируются по отношению друг к другу.

Надо обойти, не торопясь, еще раз площадь, подумал он, приближаясь к углу с щелью улочки, и неожиданно для себя свернул в эту улочку, и потом еще в одну, и оказался у задворок Старого города. Ладно, подумал он, глаза и ноги умнее, пусть выбирают сами. Остатки крепостной стены и рва — круглая пузатая башня из новенького красного кирпича, арка-проход. Плотный мужчина впереди, несший под мышкой сложенную домашнюю стремянку, сворачивает за дом и исчезает. А впереди него по проходу в арке уже идут две школьницы. Одна без шапочки, с мокрыми от тающего снега волосами, эти мокрые слипшиеся волосы над покрасневшими от холода щеками и носом как будто включают звук: «Кася! Я кому сказала! Одень шапочку! Или опять хочешь с температурой под сорок лежать?» — «Ну, мама! Ну, одно и то же! Как не надоест?!» Хрен их оденешь, подумал он с привычным родительским раздражением. А у второй девочки на пузатые тяжелые башмаки нахлестывали абсолютно мокрые штанины мешковатых джинсов — точно в такие ботинки обулись, в такие джинсы в прошлом (или позапрошлом?) году оделись тинейджеры в его Орехово-Борисове. Он по привычке попробовал сосредоточиться на лицах, должен же быть какой-то польский тип. У той, что с мокрыми (рыжеватыми) волосами, светлые глаза, круглое, чуть скуластое лицо; у второй голова чуть крупнее, лицо вытянуто, но все смягчено еще детской припухлостью щек и губ — точно такие же школьницы расходятся после уроков у него дома, в Москве и в Малоярославце… А может, так? Может, вспомнил он соответствующее место из Соловьева, вятичи? Племя, пришедшее «от ляхов», осевшее на Оке? Калужанки и варшавянки — они же одного корня? То есть одна порода? К лицам на улицах он начал присматриваться с первых же часов, но ничего нового, не обжитого им дома не обнаруживал. Понятно, что ты не в Испании и не в Тунисе. Но открыл же он для себя, скажем, в безликой на первый взгляд Дании свой завораживающий тип женского лица. Да что там Дания! За два дня в Перми он научился угадывать в лицах на улице отсвет пермской породы. А здесь, если смотреть на лица, как и не уезжал никуда.

Он снова, уже с другой стороны, выходит на площадь Старого города и видит эталонную для туристских кварталов любого европейского города пару: иностранец (испанец, а может, француз) с сопровождающей его переводчицей. Высокий, сухощавый, черноволосый мужчина в коричневой меховой курточке, белом шарфе и черных перчатках, но с непокрытой головой слушал молодую женщину в длинной дубленке с капюшоном. Женщина обводила рукой площадь, объясняя что-то, и мужчина поворачивал голову, ведомый движением ее руки. И в тот момент, когда он проходит мимо, пани замолкает, испанец (или француз) открывает рот, и он вдруг слышит, но — уже в мужском исполнении — свободную, с природной беглостью текущую польскую речь. Все, думает он, поднимаю руки.

Пыхтящий в углу площади крохотный снегоуборочный трактор напоминает ему фыркающую на морозе лошадь.