Феликс Кандель - Слово за слово

– Ешьте, – сказал. – Я больше не хочу.

Она доела.

– Мне бы, Бердичевский, тут родиться. Мне бы детей тут нарожать.

– Где они, ваши дети?

– Тут, – сказала.

И засмеялась.

Старая хулиганка Фогель привезла сюда всех. Маму свою, тетю свою, сына с внуками, тещу сына, тещину дочку с детьми, родителей мужа тещиной дочки, еще кого-то, чья связь с нею плохо прослеживалась, и Бердичевский ей завидовал.

– А я бы... – сказал. – Если бы тут родился, то женился на здешней. Такие они надежные, такие устойчивые.

– Женитесь на мне, Бердичевский.

На это он не ответил.

Медичка Фогель всякого перевидала на своем веку, спирт пила в морге, возле трупов закусывала и делала вид, будто она опытная.

– Бердичевский, – сказала с вызовом, – вы когда-нибудь подрывали устои?

Подумал:

– Нет, вроде... А вы?

– Я, Бердичевский, подрывала.

– А зачем?

На это она не ответила.

Закурила сигаретку. Затянулась. Дым по-драконьи пустила через нос.

– Бердичевский, – спросила, – на этом свете хоть кто-нибудь наслаждается жизнью?

– Я, – сказал сразу. – Я наслаждаюсь.

– Будто бы...

– Я, – заупрямился. – Разве не видно?

– Грубый вы, Бердичевский. Толстокожий какой-то.

Обиделся:

– Что же я, тонкостей не ощущаю?

– Ощущаете, – успокоила. – Вы ощущаете. Только не сразу.

Была она резкая. Напряженная. Как перекрученная. И сигаретку кусала безжалостно.

– Расслабьтесь, – приказал. – Распакуйте свои чемоданы. Мы с вами уже приехали. И не ждите. Чего вы ждете? Начинайте уже жить. Это и есть та самая жизнь. Другой не будет.

– Умница, – сказала хулиганка и чмокнула его в щеку. – Я вас люблю, Бердичевский. Пошли Феллини смотреть.

– Когда?

– Да хоть когда.

И пошагала себе.

Сзади посмотришь – девчонка девчонкой.

Спереди посмотришь – лучше не смотреть.

– Чтобы было с кем воссоединяться, – сказали дети.

И теперь это надо было заесть.

Стоял. Глядел на угол, где переулок втыкался в улицу. Требовал любопытного до крайности.

Проехала в машине Танька Макарон – полный багажник девок, но он ее не заметил.

Шмулик, Танькин мужик, упрямый до крайности, непременно желает сына, а Танька, будто назло, выстреливает одних только девок: знай, мол, нашу бабью сибирскую породу.

Проехала в автобусе Фрида Талалай – с кладбища, от папы Талалая, воспоминаниями застланы глаза, но он ее не углядел.

Летели мимо стайкой, черными птицами на ветру, часто перебирали ногами, спорили, не замечали никого вокруг, – и Вова-хасид среди них, но он не отличил в толпе.

Парикмахер Сорокер, инженер Макарон, Любочка Усталло схоронились от глаз в этом городе и не казали себя.

Если город принял тебя, то это уже навечно.

Вышел на него от угла кузнечик Фишер.

С кошелкой в руке и букетом под мышкой.

– Тороплюсь, – сказал на ходу. – Миша приходит на побывку. Надо побаловать.

Они жили вдвоем.

Он и Миша-внук.

Когда Миша бывал дома, кузнечик Фишер вздыхал по ночам от счастья, слушая его дыхание из другой комнаты.

Им было хорошо вдвоем, но советов Миша не принимал.

Категорически.

Миша хотел всё сам.

Он был уже офицер. Две полоски на погонах. Служил в каких-то частях, о которых не принято расспрашивать. Фишер им гордился.

И Бердичевский погордился за компанию.

– Фишер, – сказал, попадая в шаг. – На вас ермолка.

Это было любопытно и требовало разъяснений.

Фишер застеснялся.

– Тянет, – сознался. – Это, вы знаете, город такой. Не отвертишься.

– И не надо, – сказал Бердичевский и отложил в памяти наметившуюся возможность.

Бога не находят и Бога не теряют.

С Богом рождаются.

Автобус разбежался по ровному месту, взобрался, покряхтывая, на гору, и встали дома с арками – длинной чередой вдоль обрывистых холмов.

Шел по дороге мальчик, замечательный ребенок, носом прокладывал себе путь, тащилась за ним на привязи кудлатая собака – уныло и обреченно.

– Это чья у тебя собака?– спросил Бердичевский.

– Это моя у меня собака, – ответил независимо.

– А раньше она была чья?

– А раньше она была ничья.

И не поглядел в глаза.

Этот ребенок был знаменит на всю округу.

Его боялись собаки и собаковладельцы.

Он приволакивал домой свирепых кобелей на цепи. Болонок на шпагатиках. Щенков за пазу-хой. Породистых с ошейником и шелудивых с помоек.

Отец отпускал их ночью на все четыре стороны, а назавтра к вечеру он деловито тащил за собой очередную собаку, прятал у дома в кустах.

Он был такой настырный, такой неумолимый – боксеры и овчарки удирали от него, поджав хвосты, а, настигнутые, покорно шли на веревке за ножками-спичками, которые перекусить – одна забава: они мослы бычьи раскусывали, эти собаки.

– Давай я тебе лучше машину подарю, – сказал Бердичевский. – Заводную.

– С ключиком? – оживился ребенок.

– Нет. С батарейкой.

– С батарейкой не хочу.

– Чего так?

– Батарейка кончится, – объяснил со вздохом, обстоятельно и по-стариковски, – а новую когда еще купят? Не допросишься. Всё потом да потом... У меня с батарейками, вон, полно машин, и все не ходят.

– А с ключиком у меня нет, – сказал Бердичевский.

– И у меня, – ответил ребенок и потащил пса дальше.

К собаке и ключика не надо.

Гулял возле дома всеобщий ненавистник Гринфельд, искал, к кому бы придраться.

Гринфельд живет здесь не один уже год и обид накопил – через край.

Когда приспичит и подопрет под самое горло, специально едет на рынок, где Додик, южный человек, и магазин у Додика – вина-водки, и раскидистое дерево во дворе: всё вокруг усыпано крышечками от бутылок.

Стоят под деревом наши люди, откупоривают, разливают на троих ко всеобщему обалдению непривычного к тому населения.

Хоть билетами торгуй на невиданное зрелище.

Русские пришли! Русские пришли!

Пришли и откупорили.

Ненавистник Гринфельд не пьет под деревом.

Это ему не нужно.

Ему бы испортить народу удовольствие: с этого он хмелеет.

Гринфельд прикладывает ухо к земле, слушает, говорит потом пакостно:

– Скачут. Конники-буденники. Скоро уже. Тут будут.

Но его никто не трогает.

Тронешь – а он рассыплется.

– Бердичевский, – закричал он и пошел навстречу. – Ваши-то опять обкакались! Что же вы, Бердичевский? Избранный народ, а выиграть в футбол не можете!

Бердичевский обошел его по газону и ушел в подъезд.

Капелька горечи на донышке, малая капелька, – сесть у окна и заесть немедленно сладостью увиденного заката.

Дымка туманная, мягкая, нежная, горы укутаны шалью невесомой, и розовое, трепетное, с невозможными оттенками до бледно-светлого, бледно-голубого. И одинокое облачко над горами, поперек, тушью, как последний штрих Создателя. А там уж темнее, гуще, багровее по кромке, и луч от фары автомобильной, на горной дороге, всплеснувшийся победно через темноту и расстояния...