Феликс Кандель - Слово за слово

– Вы опоздали, Бердичевский, – сказала старая хулиганка Фогель. – Амбразура уже занята.

Дальше было просто.

Собака послушно поднимала ноги, вертела головой, хвостом – помогала.

Распутали в момент.

– Это ничья собака, – сообщил между прочим ребенок и повел ее за собой.

– Я тоже ничья, Бердичевский, – сообщила Фогель, и они зашагали следом.

Приключение было непредвиденным заранее и оттого особенно приятным.

– Бердичевский, – говорила Фогель, прыгая по камням. – Я насолю вам грибов с капустой. Намариную огурцов с помидорами. Напеку пирогов с рисом, с яйцами. Водочка будет, настоенная на травках. Сядете за стол, Бердичевский, станете наворачивать за обе щеки. Хохотать. Ногами топать от удовольствия. Еда повалится изо рта. Чем плохо?

– Разве что... – засомневался. – А вы умеете?

– Обижаете, хозяин. А наутро откроете холодильник, нальете пивка в стакан: буль-буль – райская музыка! Первый глоток – наслаждение...

– Фогель, – спросил подозрительно, – вы пьете по утрам пиво?

– Поживите с мое, Бердичевский.

И пошагала себе под арку.

На лице у нее были конопушки.

На носу.

На руках и на ногах тоже…..

"Нет ничего более цельного в мире, чем разбитое еврейское сердце".

Кто это сказал?

А вам-то что?

Кому надо, тот и сказал.

7

Миша уходил под утро.

Пяти еще не было.

Попутками – и на север.

Темень. Туман клочьями. Сырость с ветрами. Погода распоганилась: глаз не разлепить и одеяло не откинуть.

Встал.

Разогрел еду.

Сварил кофе.

Разбудил Мишу, а как не хотелось!

Тот одевался, шнуровал ботинки, укладывал мешок – с закрытыми глазами, пухлыми губами, слабой, блуждающей улыбкой, как спал еще под одеялом, сны легкие досматривал.

Живет в квартире, через площадку, Мишина подружка, девочка-очкарик, бывшая московская соплюшка, которую привезли сюда ребенком.

Телефон.

Пыль на столе.

Пальцем – по пыли – торопливо записаны нужные номера, а переписать некогда.

Соплюшка делает докторат по Талмуду.

У соплюшки книги на полу, на кровати, на шкафу и повсюду.

Соплюшку зовут в Оксфорд – преподавать.

Фишеру хочется с ней поболтать, но очень уж быстро она бегает – не догонишь.

– Мне этот ваш русский, – сказала ему однажды, – как идиш для бабушек. Вот жизнь моя вокруг, а прошлое далеко и меня не касается.

И Фишер расстроился.

Миша засиживается у соплюшки допоздна. Он читает. Она читает. А то поглядят друг на друга. А то засмеются. Как разговаривают молчком.

А утром – не добудишься.

Кузнечик Фишер поцеловал его на пороге и побежал на балкон.

Внук Миша уходил в темноту, в сырость, в туманные завихрения, с тяжеленным мешком и автоматом, мурлыкал под нос какой-то мотивчик.

– Ничего, – шептал Фишер с балкона и поджимал озябшую ногу. – Раз поет, это еще ничего...

У лифта было не протолкнуться на этот раз, но Фишер прошел без очереди.

Ему некогда.

Его кресло ждет.

– Следующий!

Дверь приоткрылась на самом деле, и втиснулся к нему в закуток всеобщий ненавистник Гринфельд, смятый и порушенный от непривычных раздумий.

Встал. Поглядел замученно.

– Фишер, – сказал. – Ну что же это? Наши опять уделались...

– Наши? – удивился Фишер. – С каких это пор наши – они и ваши?

Тихо порадовался.

– Добили меня, Фишер, – плаксиво сказал тот. – Втянули в свой сионистский заговор. Что теперь будет?

Фишер подумал. Выпрямился в кресле. Руки уложил на подлокотники.

– Что я вам посоветую? – сказал ребе Фишер. – Знаете что, Гурфинкель, живите теперь так.

И снова меня утянуло воспоминаниями в чердачные глубины, по балкам и под стропилами, в привычную духоту перегретой пыли, но встала стена поперек желаний, бетонная, непробиваемая, память разгородила надвое.

– Закрыто, – сказал старик в тулупе, берданка отложена за ненадобностью. – На переучет желаний.

– Когда откроется? – спросил я.

– Никогда не откроется, – ответил он. – Ошибочка вышла, граждане. Ошибочка нынче исправлена.

– А где же калитка? – спросил опять я, на что-то еще надеясь. – Постучаться.

– Нету калитки, – ответил старик с охоткой. – Замуровано без возврата.

И тогда я распластался на стене, ухом к шершавому бетону, а оттуда голоса, – или послышалось? – тихие и зовущие.

Уж не Абарбарчук ли?..

Мы не нужны той жизни, нет, мы очень ей нужны.

Мы не нужны тем людям, – зачем мы им? – но им без нас не прожить.

Как древесина, что с омерзением и неохотой принимает в себя чужеродный гвоздь, и терпит его по необходимости, и смиряется, пропитывается едкой ржавчиной отторжения, но отдает с трудом, когда вырывают, со скрипом сожаления, и держит рубец внутри, вечный рубец-воспоминание.

Как раковина, что принимает внутрь случайную песчинку, песчинку-раздражитель, и отторгает ее, обволакивая, и делает из нее жемчужину, потому что с жемчужиной внутри она может еще смириться, а с песчинкой – никогда.

Как человек, что принимает в себя другого, – когда радостно, когда с корыстью, а когда и по принуждению, – и любит его, терпит его, ненавидит его, и из семени его – песчинки выращивает плод – жемчужину, но и плод... плод тоже тоскует по утробе.

И тогда я отпал от стены, и повернулся круто, и пошагал в обратную сторону, дрогнувший поначалу и утвердившийся.

У чердака два конца.

Два окна у чердака желаний.

Лбом в прогретое стекло: глядеть теперь – не переглядеть, до конца дней своих.

Шел по улице старый мужчина, строгий и ответственный, на плече у него висела винтовка, чешский карабин М-1, на рукаве повязка: "Гражданская оборона".

Шагала рядом старая женщина без винтовки, суровая и неприступная, держала в руке фонарь.

Шли они не спеша. Поглядывали по сторонам. Отмечали подробности. И вышли они на бугор. На самую его вершинку.

И постояли рядком, глядя на закат.

Подержались зачем-то за руки.

– Что вы молчите, Бердичевский? – говорила старая хулиганка Фогель, слезы текли по ее щекам. – Говорите уже, не стесняйтесь. У нас и так в этой жизни убыток от невысказанных мыслей.

Склон холма, обращенный к ночи, был темен уже и суров, на нем не проглядывали детали, лишь редкие зажигались огни, а по кромке горы всё еще безумствовало алое, радостное, счастливое, как любовь напоследок...

Было ветрено на бугре.

Было знобко.

Но они простояли до конца.