Тургрим Эгген - Hermanas

Я огляделся.

— Да, может быть. Здесь все слишком чувственное. Чересчур поэтичное, если можно быть чересчур поэтичным.

— Да. Они оперировали не совсем такими понятиями. «Буржуазное», ясное дело. «Буржуазно-элитное», насколько я помню. «Индивидуалистическое» и «нарциссическое». Это было связано с идеологическими переменами. После ракетного кризиса 1962 года, когда Советы вторглись по-настоящему, проект попал в немилость. Рабочие были отправлены на другие объекты. В 1965-м строительство полностью прекратилось. Было заявлено, что школы готовы, хотя это совсем не так.

— Как печально, — сказал я. — А что случилось с архитекторами? Они построили что-нибудь еще?

— Рикардо Порро был изгнан. Его раскритиковали за то, что у него буржуазное, а не пролетарское происхождение, и обвинили в растрате революционных ресурсов. То, что двое других архитекторов были иностранцами, тоже оказалось неуместным. Порро эмигрировал в Париж и стал успешным европейским архитектором. Оба итальянца остались. Одного несколько лет назад обвинили в шпионаже, взяли под стражу и выслали с Кубы. Другой, Роберто Готтарди, все еще живет здесь.

— Меня удивляет, что вы изучаете такие вещи, — сказал я. — Вообще-то можно подумать…

— Естественно, про Рикардо Порро нам не преподают, — сказала Миранда. — А ты как думал? Я приехала сюда по собственной инициативе. Когда я попыталась поговорить о школах искусств с профессором Масео, он попросил меня быть поскромнее. Если хочешь сделать карьеру, сказал он, не советую тебе увлекаться буржуазно-индивидуалистическими отклонениями. Но рассказал, как найти Готтарди.

Мы спускались по склону к, возможно, самому невероятному зданию из всех, балетной школе, расположившейся в объятиях реки Рио-Кибу. Здесь ярче всего проявилось влияние сюрреализма, и именно здесь джунгли наступали наиболее агрессивно. Здание было почти уничтожено. Люди, жившие по соседству, разграбили его, разворотили серванты, туалеты и облицовочные панели из красного дерева. В сезон дождей река поднималась почти на два метра и заливала полы. Как большинство кубинских водоемов, Рио-Кибу давно превратилась в открытую канализацию. Ржавые кузова автомобилей, разрушенная мебель и сломанные стиральные машины валялись по берегам реки, как остатки кораблекрушения.

— Я вот думаю, не связаться ли с Роберто Готтарди, — сказала Миранда. — Говорят, он ищет молодых архитекторов, которые помогут ему отреставрировать и завершить школы искусств.

— А средства для этого найдутся?

— Конечно нет. Но это важно. Ты понимаешь, что значит это место?

— Думаю, да. Что существует другой способ мышления?

— Точно. Что какое-то короткое время господствовал революционный образ мыслей, присущий только нам, основывающийся на больших, прекрасных, новых мечтах. А потом он умер, и мы остались с плохой, дефективной копией Советского Союза. Именно поэтому я так люблю бывать здесь. Для меня это место память о прошлом, символ того, чем Куба могла бы стать.

— Паук в парке «Коппелия», — сказал я. — Он всегда приводил меня в восторг.

— Меня тоже! Ведь был короткий головокружительный период, когда все представлялось возможным. Если рассуждать логически, то для того, чтобы накормить рабочий класс мороженым, не требуется никакого футуристического дворца. Маленький сарайчик подходит для этого ничуть не хуже. А через какое-то время все превратится в сараи.

— Но государство тратит огромные деньги, чтобы выучить вас на архитекторов. Что же вы тогда должны строить?

— Если посмотреть, что нам преподают, какие экзаменационные работы получают награды, то получается, мы должны строить только серые и страшные бетонные жилища для рабочих, каменные ящики, не пригодные для нашего климата. Здания, выражающие логику социализма. «Редукционный оперативный прагматизм», как они это называют. Это единственно возможный путь.

— Ты никогда не рассказывала о своей экзаменационной работе, — посетовал я.

— Я черчу дома для рабочих, основанные на сборных бетонных конструкциях. А ты что думал? Оперативно, прагматично и очень упрощенно. Но это не имеет никакого значения. Ничего из этого никогда не будет построено, и я никогда не закончу учебу.

— Почему? — простодушно спросил я.

— Если я стану архитектором с законченным высшим образованием, меня никогда не выпустят с Кубы. Даже несмотря на то, что для меня здесь нет работы. Такую цену мы платим за бесплатное обучение, и для меня она слишком высока, — сказала Миранда.

Я посмотрел на нее. Она говорила серьезно. И я впервые испугался перспективы потерять ее.

Мы прожили в доме Лопеса Серрано пару месяцев, и вот я уже держал в руках свою первую книгу. Тогда я не знал, что, увидев свое творение опубликованным, писатель первым делом бросается изучать страницы книги в поисках опечаток. Я испытывал чистую, искреннюю, невинную радость.

Я видел гораздо более эффектные книги, ясное дело. Бумага была тонкой, серой и дешевой, обложка — из такой же бумаги, но чуть более толстой и чуть более белой, и очень скоро я обнаружил, что красные буквы на зеленом фоне — новомодное оформление — читаются с трудом. При всем уважении, типографскую работу я бы сделал лучше. Текст редко где был напечатан строго горизонтально, и почти на каждой странице были пятна, которые свидетельствовали о том, что офсетные пластины не очищались как надо. Такие пятна были в каждом из 2500 экземпляров тиража.

Но я не мог сердиться, держа в руках книгу «Paso Doble [44] Пасодобль ( исп. ). . Стихи Рауля Эскалеры». На задней обложке были напечатаны слова Хуана Эстебана Карлоса, в которой он называл меня «живым молодым голосом» и описывал мой язык как «песню, корнями уходящую в кубинскую музыкальность».

— Ты горд? — спросила Миранда.

Лишний вопрос.

— А ты что думаешь?

— Я думаю, что в ней могло бы быть больше стихов обо мне, — сказала она.

Могло. Я пообещал исправиться в следующий раз. Но все случилось так быстро. Одно из центральных стихотворений, «Потный лоб и прохладный», было о Хуане и Миранде. Лирической героиней была Хуана. Как и в «Горечи первой встречи», которое стало одним из самых популярных моих произведений. Миранда ничего не имела против них, скорее наоборот, но я понял, что она хотела сказать. Я работал над этим.

Книга стала ключом ко многим вещам. Во-первых, она принесла мне членство в СПДИК, Союзе писателей и деятелей искусств Кубы. Будучи членом СПДИК, можно было в принципе стать поэтом на государственном обеспечении. Но членство в СПДИК, как многие до меня убедились на собственном опыте, не гарантировало публикаций. Быть пригретым — это многоступенчатый процесс, и не все в нем зависело от художественной одаренности. Самыми обласканными были те авторы, услугами которых пользовался партийный аппарат; те, кому выпадала честь писать сценарии праздников и хвалебные стихи, время от времени украшавшие первую страницу газеты «Гранма» или «Хувентуд ребельде»; те, кто стоял на подиуме рядом с Фиделем и читал стихи на площади Революции первого мая; те, кому было разрешено ездить за границу, — элита кубинской литературы. От них, естественно, требовалась прямолинейная политическая правоверность, и из соображений безопасности членов их семей оставляли на Кубе.