Тургрим Эгген - Hermanas

Еще до el triunfo самые старые кварталы Гаваны остро нуждались в реставрации. У революции на это не было средств. Жилье распределялось между людьми, и те уж должны были справляться с трудностями сами. «Сами» — это проблематичное для социализма понятие. Другими словами, здания рушились. Причем в прямом смысле: это называлось derrumbe [52] Обрушение ( исп. ). , и когда раздавался крик «Derrumbe!», то надо было бежать как можно быстрее и дальше. Целая семья погибла, когда дом наискосок от нашего деррумбернулся. Властям показалось подозрительным, что вся семья находилась дома в рабочее время — в два часа дня. Погибшие были сочтены прогульщиками, трагедия приобрела контрреволюционный оттенок, и ей не придали значения.

Миранда рассказывала, что в 1950-х годах существовал план Хосе Луиса Серта, Ле Корбюзье испаноязычного мира, по сносу всего старого города и возведения на его месте современных благоустроенных кварталов. Серт предлагал также построить искусственный остров напротив набережной Малекон и разместить на нем казино и отели для американцев. На самом деле это была прекрасная мысль, считала Миранда, — дать им свой маленький островок, и тогда они, может быть, оставили бы в покое наш. Сегодня запрещено сносить даже сарай, потому что вся Гавана-Вьеха занесена в список культурного наследия ЮНЕСКО. Но даже ООН не может препятствовать обветшанию домов.

— Вот ты специалист. Скажи, почему все наши дома разваливаются? — спросил я как-то Миранду.

— Я не знаю. Многие нарушают несущие конструкции, когда хотят расширить комнаты или прорубить новые двери. Некоторые дома халтурно построены, а какие-то просто очень старые. Говорят, что небольшое землетрясение, баллов в пять по шкале Рихтера или около того, разрушит больше половины домов в этом городе.

Нашему дому было двести лет. Квартира располагалась на улице Калье-Муралья, за площадью Сан-Игнасио, совсем недалеко от площади Пласа-Вьеха, которая когда-то была центром города. В свое время на ней располагался невольничий рынок. В 1930-х годах под площадью разместили первый в Гаване многоэтажный гараж.

У нас было две комнаты на третьем этаже. Когда мы писали заявление, Миранда соврала, что беременна. Умно, но рискованно. Если бы этот факт стали проверять, нам пришлось бы откуда-то брать ребенка, ведь в противном случае мы могли лишиться жилья.

Туалет и ванная находились в совместном пользовании с соседями по этажу, супругами Пиньейро. Они были неплохими людьми, но им не очень нравилось поднимать на наш этаж ведро с водой, необходимой для смыва унитаза. Это всегда делал я. Канализационной системе в старом городе четыреста лет, и она до сих пор функционирует, а вот с водоснабжением дело обстояло хуже. Иногда удавалось урвать в кране воды для быстрого душа, но, как правило, мне приходилось носить ее ведрами. За время нашего проживания там я стал сильным.

В других домах были более серьезные проблемы с поддержанием чистоты. Через пару недель после обрушения дома напротив и после того, как с развалин растащили все пригодные для использования материалы, я шел мимо и услышал окрик: « Oye! Осторожно!» Из окна дома вылетел полиэтиленовый мешок, который приземлился в груде руин. Полагаю, не обязательно рассказывать, что в нем было. Кое-кто называл это «летучим туалетом».

Отец Миранды не задумываясь сказал бы, что за люди делают подобные вещи: черные.

Я сам не «белый», но достаточно светлый для того, чтобы на меня бросали многозначительные взгляды, говоря о «тех». В США достаточно капли черной крови, чтобы человека назвали черным, но на Кубе это не имеет смысла: других там просто нет. Вместо этого говорят о степени смешения «кофе» с «молоком». Mulatos — это «кофе с молоком» или «молоко с кофе». Бывает также «молоко с каплей кофе» или, наоборот, «кофе с каплей молока». Когда же при всем желании в «кофе» не удается обнаружить ни капли «молока», человека называют «черным», «очень черным» или еще negro azul, иссиня-черным. Негров разделяют по волосам; negra de pelo (негритянка с прямыми волосами) считается красивее, чем negra de pasos (с «изюминками», или курчавыми волосами). На конце шкалы находятся negro azul y trompudo de pasas (иссиня-черные, толстогубые и курчавые). Светлый и желательно светловолосый человек называется blanco, а человек со светлой кожей и темными волосами и/или темными глазами — это blanquito (слегка белый).

Расизм на Кубе был официально отменен, но в большинстве парадных старого города по субботам можно было почувствовать запах химических составов, с помощью которых модницы выпрямляли волосы. Эта микстура из щелока и другого дерьма заставляла кровоточить кожу головы.

Лично я считаю, что это у белых есть разные интересные оттенки кожи, от синюшных и серых до поросячьи розовых и пурпурных. До пурпурного цвета, естественно, надо допиться.

А вот коричневый это коричневый, как ни крути.

Гавана-Вьеха изначально не была черным районом. Теперь половину ее населения составляли черные всех перечисленных категорий. Это более высокий процент, чем в Ведадо, например. И это было заметно. Люди здесь жили беднее даже по кубинским меркам. Процветало воровство. Было больше шума и больше насилия, случались убийства. Как часто — сказать невозможно, потому что о преступности никогда не писали в газетах. Официально ее не существовало.

Наши соседи казались честными людьми, да у нас, за исключением коллекции обуви Миранды, и не было ничего такого, что можно украсть. Но они были необъяснимо шумными. Шум был таким же постоянным и вездесущим, как и запах вареной капусты. (Я точно не знаю, как это происходит, но наверняка это закон природы — социалистическое общество рано или поздно начинает пахнуть вареной капустой, независимо от того, находится оно в тропиках или в Восточной Европе.) Я думал, что привык к шуму еще в детстве, но теперь мне казалось, что мои ранние годы прошли за стенами монастыря. Улица Калье-Муралья кишела созданиями, которые ничего кроме шума не производили. Дети орали, собаки лаяли, но, в отличие от других мест, взрослым удавалось их заглушить.

У жильцов в квартире над нами брак дошел до завершающей стадии: когда оба были дома, вой и рев раздавались до глубокой ночи. Она подозревала его в неверности и собиралась убить, он отвечал той же монетой.

Ниже этажом все было наоборот. Пара в нижней квартире жила в полной идиллии. Мужчина обычно пел оперные арии чистым, хорошо поставленным голосом, и как только у них появлялась свободная минутка, они занимались сексом. На всю катушку. Она стонала так громко, что мы иногда просыпались. Иногда они нас вдохновляли, и мы следовали их примеру, но если между нами с Мирандой что-то не ладилось, слушать их было сплошной пыткой. Читать или писать было немыслимо. Оставалось только дождаться короткого стона — он всегда стонал только один раз, — который свидетельствовал, что семяизвержение состоялось и представление на этот раз закончилось. За этим стоном, как правило, от партнерши раздавалось: «Нет! Нет!», и у меня иной раз появлялось искушение подойти к окну и изо всех сил заорать: «Да! Да!»