Тургрим Эгген - Hermanas

— Скажем так, я пребывал в сомнениях и решил проконсультироваться с кем-нибудь.

— У семи нянек дитя без глазу, — сказал я. — Я не хочу ничего менять только потому, что некий импровизированный комитет сидит и умничает.

— Рауль, да пойми же наконец, что я пытаюсь сказать. Ты — мой любимый поэт из молодых. Я обожаю то, что ты делаешь, с того вечера, когда увидел тебя в саду с барабанами. Но ты не должен слишком быстро взрослеть, это плохо кончится и для меня, и для тебя. С революцией нужно прожить долгое время, чтобы выступать с критикой вроде твоей.

— Хуан, я старше революции. Я родился до штурма Монкады. Ты говоришь не о возрасте, а о том, что надо принадлежать к номенклатуре. Я не принадлежу. Я живу в районе, где люди выбрасывают свое говно в окна, потому что революция беспокоится о своем жирном брюхе, а их предала.

Хуан Эстебан Карлос в замешательстве бросил взгляд на собственное пузо. Оно занимало много места.

— Все настолько плохо? Слушай, мы можем пойти в революционный жилищный комитет и попросить их подобрать тебе жилье получше. Особенно теперь, когда вы ждете ребенка и все такое.

— Откуда ты знаешь?

— А разве ты только что не рассказывал мне об этом?

— Нет.

Больше я ничего не сказал. Просто чтобы заставить его выкручиваться. Вот, значит, как — они собирали сведения. В ящике стола литературного редактора лежало шпионское досье на его писателя. Хуану Эстебану не хватило ума плотнее прижимать карты к груди. Он был всего лишь литератором. Просто до сих пор никому не удавалось полностью принадлежать одной лишь литературе. Он вынужден был служить двум господам. И сегодня говорил устами своего второго господина.

Когда до Карлоса дошло, как бездумно он поступил, он попытался вынудить меня пожалеть самого себя.

— Рауль, от меня ничего не зависит. Извини, если ввел тебя в заблуждение, что действую совершенно самостоятельно. Кому же не хочется побыть большим боссом? Но все не так. Они держат меня за яйца и сейчас могут усилить хватку.

Неплохо. Я бы сам с удовольствием прихватил этого говнюка за яйца.

— Моя следующая книга под угрозой, ты это хочешь сказать?

— Да, твоя следующая книга будет под угрозой, если ты не дашь материалу полежать… от чего он станет только лучше. Я говорю о стихотворении про сахар, конечно, ну и о всяких мелочах… да, тут и там. Сам понимаешь где. Там, где ты выступаешь с несвоевременной критикой.

— А вообще-то наша цель — это политизированная и критическая поэзия? — предположил я.

— Точно. Да, точно. Но главное — на каком анализе она основывается? Мне кажется, я тебя не обижу, если скажу, что сила твоего слова, яркость создаваемых тобой картин намного сильнее, чем твоя способность делать политические выводы. Человек должен, с моей точки зрения, преимущественно заниматься тем, к чему у него в этой жизни есть способности.

— Но ты же сказал, что стихи о сахаре…

— Я сказал, что они совершенны с точки зрения формы. Тебе это особенно неприятно? Я не впервые разговариваю на такие темы с молодыми писателями, поверь мне. И могу тебе сказать, что определенное упрямство и высокомерие, которые я в тебе замечаю, развиваются совершенно естественно у поэтов, рожденных с ярким талантом и оказавшихся в ситуации, когда им начинают об этом таланте постоянно твердить. Тогда человек думает, что он безупречен и непогрешим.

— Почему все это напоминает мне об одном эпизоде из юности Хосе Марти?

— Тебе это не идет, Рауль. Ты хороший поэт, я уже устал повторять это, но сравнивать себя с апостолом Кубинской революции смешно и глупо. При тирании угнетателей его стихи могли стоить ему жизни.

— И?

— Рауль, заткнись и иди домой работать! Если все остальное бесполезно, подумай хотя бы о ребенке, который у вас скоро родится.

— Думаешь, было тактически правильным упоминать о ребенке?

— Я дам тебе хороший совет: я так понял, что ты ассоциируешь себя с неким Энрике Валермосой. Кончай с этим. Общение с этим Энрике ни к чему хорошему не приведет. В искусстве он просто шарлатан.

Я поступил так, как он советовал: поехал домой и начал писать новое, более правдивое стихотворение о Плая-Хирон и белом коне. Человек должен заниматься тем, к чему у него в этой жизни есть способности. Более верных слов я от него никогда не слышал. У меня были способности к переосмыслению детского горя, гордости и сомнения. Вновь и вновь.

А вот к чему у меня не было способностей, так это к тому, чтобы рассказать Миранде, как обстоят дела с моей литературной карьерой. Я намекал, что все идет блестяще, осталось только немного подправить рукопись. По ночам, после того как я на протяжении нескольких часов под шум соседей работал над «политически проблемными» строками, я прикладывал ухо к ее животу, чтобы послушать, есть ли там жизнь. Было еще слишком рано, но тело и душа Миранды уже начали готовиться. И у меня и не хватало мужества поделиться с ней своей тревогой.

Но я не перестал встречаться с Кико. Однажды вечером, когда я вернулся домой после долгой дискуссии с ним и Пабло об искусстве (на этот раз мы начали с пещерной живописи и ее магического предназначения), Миранда сказала, что к нам заходила Хуана. Она впервые пришла в эту квартиру. Естественно, она раскритиковала наши жилищные условия, усмехнулась Миранда. Совсем как старая тетушка. Туг было грязно, там все растрескалось, а там заплесневело. Но это все правда, ты не замечал запаха плесени, особенно там, в углу? Хуана спросила, действительно ли мы собираемся жить с ребенком в этой квартире.

Я подумал о том, что увидел или, вернее, заметил и не придал значения, когда вошел в дом. Я был нетрезв. Может быть, мне показалось?

— Погоди… — сказал я. — Подожди секунду.

Я снова вышел в коридор. Да, маленький тряпичный мешочек на тонком шнурке был прикреплен к дверной петле с наружной стороны.

— Послушай меня, — сказал я, вернувшись к Миранде. Она пыталась читать при слабом свете. Я спросил спокойно, как мог: — Хуана знала о твоей беременности до того, как пришла?

— Да. Или, впрочем… нет, она не знала. Я сказала по телефону, что у меня есть хорошие новости. Наверное, было не так уж сложно догадаться. А это имеет какое-нибудь значение?

— Думаю, да. Посмотри на это.

Я показал ей маленький серый мешочек. Осторожно развязав шнурок, я высыпал содержимое на лист бумаги на своем письменном столе. Это был серо-зеленый порошок со слабым неприятным запахом. В порошке находился маленький твердый комочек цвета слоновой кости.

— Что это? — спросила Миранда, когда я стер пыль с этого маленького предмета.

— Это кусок человеческой кости, — сказал я. — Может, из пальца на руке или ноге.

— О-о-о, просто цирк, — сказала Миранда.