Джойдип Рой-Бхаттачарайа - Сказитель из Марракеша

Самое ценное, что было у Ибрагима, — дневник из верблюжьей кожи, в котором он вел записи своим бисерным почерком, результатом многолетних упражнений в каллиграфии. Однажды я спросил:

— Ибрагим, что ты станешь делать, когда в дневнике кончатся страницы?

Он ответил, что к этому дню намерен достичь совершенства в своем искусстве.

— А что потом? — настаивал я. — Потом, когда некуда будет совершенствоваться?

Глаза Ибрагима затуманились мечтой.

— Я бы хотел построить собственный дом, — отвечал он. — Я бы писал на стенах. Это был бы дом поэзии, причем самые лучшие стихи были бы написаны под потолком, чтобы взгляд читающего поднимался все выше, словно бы созерцая небеса.

— А потом, когда строительство будет закончено и все стены заполнены стихами?

Его смеющиеся глаза излучали снисхождение.

— Тогда, дядюшка, моя жизнь подойдет к естественному финалу. Я взгляну в лицо судьбе, я буду рад окончанию этой бренной суеты.

Теперь же я спросил Ибрагима:

— Расскажи, как ты встретился с парой чужестранцев. Расскажи, как понял, что отныне обречен горечи опыта.

Ибрагим не заставил себя ждать с ответом. Но ответил не напрямую, не так, как обычно. Напротив, Ибрагим испустил вздох, передернул плечами, как бы сбрасывая груз, и начал:

— Некоторые станут утверждать, будто красота скрывает ядовитое зерно, будто она заражает все, к чему прикасается. Я так не считаю, ибо красота, как сказал Хасан, подобна истине, а истина есть энергия, а энергия подразумевает постоянное движение. Поэтому, пусть даже я и проклял день, когда увидел эту женщину, я чувствую, что красота не есть только добро или только зло. Нет, это мы, ее лицезрящие, отзываемся на увиденное по-разному, ибо пребываем на разных этапах жизненного пути.

Ибрагим помолчал. На лицо его легла смутная тень печали.

— Как некоторым из вас, должно быть, известно, я, помимо изучения Корана и упражнений в каллиграфии, занят тем, что обихаживаю садик — узкую полоску земли между нашей мечетью и медресе. Цветоводство сродни каллиграфии — эти два искусства используют один язык. Чтобы вдохновиться перед письмом, я смотрю на розовые и жасминовые кусты, на апельсиновые и фиговые деревья и бамбук. Однако мой любимец — дурман. Меня всегда восхищала лучезарность этого растения семейства пасленовых. Лепестки кажутся светящимися, словно сделаны из лунного света. Каждый миг, что я провожу среди этих цветов, я размышляю о своем искусстве. Мне нравится думать, что мой садик отчасти подобен вечному райскому саду, описанному в Коране. Эта мысль — мое утешение.

Ибрагим надолго замолчал. Руки его лежали на коленях, лицом он отворотился от нас. Печальный взгляд был устремлен на площадь. Наконец неестественно ровным голосом Ибрагим заговорил:

— Утром того дня, что оказал влияние на всех нас, я возился с кустиком дурмана. Подняв глаза от земли, я увидел стройную, тоненькую молодую женщину — она пила из фонтана на краю сада. На ней была традиционная одежда — черный хиджаб, джеллаба цвета охры и коричневые шальвары. Если бы не ее рыжебородый спутник, я бы и не понял, что эти двое — чужестранцы.

— Разве у него была рыжая борода? — перебил я, ибо подробность показалась существенной.

Ибрагим посмотрел внимательно и задумчиво.

— Некоторые вещи, — сказал он, — надолго запоминаются благодаря характеру или оттенку. Чужестранец имел изжелта-бледный цвет лица; можно также назвать этот оттенок песчаным. Но борода у него была как шафран.

— Как шафран, — с улыбкой повторил я. — Такую бороду не скоро забудешь.

Знакомым жестом Ибрагим провел ладонью по голове. Я ждал продолжения рассказа. Глядя прямо перед собой, Ибрагим произнес:

— Это было много лет назад, Хасан. Подробности несущественны, коль скоро я помню главное.

— Конечно, — поспешил я согласиться, ибо хотел услышать всю историю. — Пожалуйста, продолжай.

Ибрагим облизнул губы. Взгляд его был устремлен вдаль, голос тих, изрезанный морщинами лоб странно безмятежен. Ибрагим воссоздавал для нас давно прошедший день.

— Сначала я видел женщину только в профиль, — заговорил он, — когда она наклонилась к фонтану, чтобы напиться. Ее лицо, обращенное долу, казалось, нарочно создано для размышлений о безмятежности. Я смотрел на нее, как стал бы смотреть на перевернутый водопад, я вдыхал ароматы сада, я чувствовал, как на меня изливается счастье. Я пребывал в блаженном параличе, как человек, услышавший пение сирены; даже цветы отозвались на него — потянулись из черной земли своими полными света чашечками. Не знаю, сколько это продолжалось, сколько я грелся в этом сиянии.

Ибрагим тряхнул головой и откашлялся. Снова он заговорил уже заметно изменившимся голосом. Теперь голос был глуше и сдавлен горечью.

— Порой за одно мгновение меняется целый мир, — сказал Ибрагим.

И еще он сказал:

— Слушайте меня. Мы по-прежнему у фонтана. Женщина пьет подобно газели, губы ее влажны, капли воды сверкают на хиджабе.

Ибрагим встал и наклонился, чтобы наглядно выразить свою мысль. Мы не отрывали от него взглядов. Внезапно он сделал поворот вокруг своей оси. И со вздохом сказал:

— Утолив жажду, женщина выпрямилась и повернулась ко мне. То, что я увидел, потрясло меня до немоты. На миг все образы и звуки исчезли. Я совершил прыжок в бездну, а когда вынырнул — почувствовал страх, ибо понял, что красота этой женщины перевернула мой мир с ног на голову. Она затмила все когда-либо виденное и создаваемое мной; в ее свете потускнела самая суть моей души, источник моего существования, страсть к каллиграфии, что я питаю с детства. Я понял: отныне бессчетные часы, посвященные размышлениям над абстрактным совершенством каллиграфии, будут осенены этой встречей. Я был сломлен, раздавлен.

Меня тянула к ней какая-то посторонняя сила. Я вышел из сада. Мой деревянный протез стучал по булыжной мостовой, но за плечами выросли крылья. Сердце пустилось вскачь, дыхание стало учащенным. Я бросился к незнакомке. И тут увидел, как она склонилась к своему бородатому спутнику, и услышал его слова: «Я люблю тебя». Затем он улыбнулся и пошел прочь, оставив ее одну, вблизи от меня.

Охваченный нежностью и отчаянием, я вскричал:

— Моя бесценная! Что за джинн занес тебя сюда? Ты разбила мне жизнь!

Женщина вздрогнула, повернула головку, совсем как газель, и воззрилась на меня. Хиджаб соскользнул, темные волосы сверкнули золотом. Весь дрожа, я простер к ней руки. Я хотел взять ее лицо в ладони.

— Что ты наделала? — выкрикивал я. — Этот мужчина тебя недостоин. Каждый, кто в любовном признании ставит слово «я» прежде слова «тебя», низок и скрывает истинный смысл своих слов. О ты, посланница зачарованного мира! «Я» не смеет предшествовать предмету своей любви! Иначе это не любовь, а себялюбие. Понимаешь ли ты меня? Я бы на его месте сказал так: «Тебя я люблю! Тебя я люблю! Тебя я люблю!» — а никак не «я люблю тебя». Никогда, ни в коем случае не «я люблю тебя». Ангел мой!