Джойдип Рой-Бхаттачарайа - Сказитель из Марракеша

Не представляю, откуда взялись двое чужестранцев. Сначала я увидел мужчину — он стоял шагах в десяти от меня. Он был чрезвычайно элегантен и, на мой взгляд, никак не вписывался в окружающую обстановку. Я подумал, он похож на Кэри Гранта, только моложе и кожа и волосы у него темнее; Кэри Гранту, по-моему, следовало сниматься с Ингрид Бергман в фильме «Касабланка» вместо Богарта. На чужестранце даже был шейный платок, словно он прогуливался по холлу роскошного отеля «Мамуния», а не по самому опасному в темное время суток месту в Марракеше. Тут он заметил, что я на него смотрю, и с улыбкой направился прямо ко мне.

Однако к моему удивлению, заговорил не со мной, а с кем-то, кто стоял, должно быть, позади меня. Я обернулся — и тут-то увидел ее. Из-за моего плеча она рассматривала мои работы, выставленные на мольберте. Она была стройная и гибкая, с длинными темными волосами до талии, такой тонкой, что, казалось, ее можно обхватить ладонями. Поскольку женщина как будто заинтересовалась, я решился рассказать о своем искусстве. Я сообщил, что пишу миниатюры в персидском стиле. Показал образцы, выполненные по канонам разных школ — ширазской, тебризской и гератской, и особо оговорил, что мои миниатюры в основном написаны в манере, принятой во время правления династии Сефевидов, то есть я подражаю великим мастерам пятнадцатого, шестнадцатого и семнадцатого веков, таким как Камал ад-Дин Бехзад Херави, Риза-йи-Аббасси, Мирак Наккаш и Шах Музаффар. Чужестранка внимательно слушала; я заметил, что один из портретов ей особенно приглянулся. То была моя копия с миниатюры Мирзы Али, выполненной по канонам тебризской школы приблизительно в 1540 году. Миниатюра изображала юную принцессу, любующуюся розой. Преобладали оттенки оранжевого, синего и черного, рама была бледно-голубая, с выписанными на ней поэтическими строчками.

Женщина взяла миниатюру и довольно долго рассматривала, наконец подняла взгляд на своего спутника. Они обменялись несколькими словами, которых я не понял. Тогда мужчина обернулся ко мне и по-английски быстро спросил, не напишу ли я его спутницу в этом стиле, то есть персидской принцессой. Я не знаю английского, поэтому вынужден был просить женщину о помощи. Разумеется, когда она перевела слова чужестранца, я с готовностью согласился. Мы обсудили цену — чужестранцы оказались на удивление сговорчивыми, — и женщина была предоставлена в мое распоряжение.

Я пригласил ее сесть на складной стул, придал соответствующее положение рукам и ногам. Попросил смотреть мне в глаза. Она повиновалась — и я вздрогнул и едва удержался, чтобы не отвернуться, ибо взгляд ее проникал прямо в душу. Я даже почувствовал страх, сердце билось быстрее обыкновенного. Однако, вспомнив о своей обязанности передать на портрете сходство, я заставил себя беспристрастно изучить лицо чужестранки. Избегая пронизывающего взгляда, я отметил широкий лоб, несколько удлиненный нос, небольшой изящный подбородок, пухлые губы. Над правым глазом у нее был шрамик, на правой щеке — родинка. И все же, несмотря на эти подробности, она оставалась загадочной. Некоторое время я смотрел на нее из-под полуопущенных век и вот наконец увидел чужестранку персидской принцессой. Внимательно изучая ее, сделал набросок на бумаге. Палитра лежала у меня на коленях. Я не спешил; не возражал, если чужестранка меняла позу. Когда набросок был готов, чужестранка попросила разрешения взглянуть и, кажется, осталась довольна.

В баночке с краской увяз мотылек. Пока мы вызволяли его, между нами установились своего рода отношения. Я предложил чужестранке мятного чая. У меня на чайнике арабское клеймо; когда чужестранка стала им восхищаться, я объяснил, где можно купить точно такой чайник. Затем я выбрал подходящую дощечку, взял мольберт и попросил свою модель сохранять неподвижность до тех пор, пока не почувствует неудобство.

Я писал быстро, коротко взглядывал на модель и переводил глаза на дощечку. Пока я работал, в ушах моих звучал гулкий голос уличного рассказчика — возможно, твой, — и это было восхитительно. Женщина попросила переводить; я очень старался. Рассказчик повествовал о Лейле и Меджнуне, злосчастных любовниках; даже в моем неуклюжем переводе история тронула чужестранку до слез.

— Не шевелитесь, — просил я. — Оставайтесь неподвижной сколько можете.

Она сидела, не сцепляя рук, на складном стуле, в профиль ко мне. Взгляд был несколько рассеян, ибо она смотрела в полупустую пиалу мятного чая, что заменяла нам розу. Чужестранка оказалась идеальной моделью; я накладывал быстрые мазки, заполнял дощечку деталями, добавлявшими сходства с персидской принцессой.

Тем временем мужчина приблизился ко мне и спросил, всегда ли я так быстро работаю. Всегда, отвечал я; впрочем, сейчас уже медленнее, чем несколько лет назад. Полагаю, это благодаря опыту.

— Опыт влияет на скорость?

— Опыт заставляет думать о том, как передать характер модели. На это нужно время.

Кажется, мои слова удовлетворили чужестранца. Он больше не задавал вопросов — к счастью, ибо разговоры мешают работать.

И вот я нанес последние штрихи, отложил кисть и отодвинул мольберт. Женщина поблагодарила меня, потянулась, подняла затекшие руки. Весь процесс занял чуть больше сорока минут. Я похвалил женщину, сказал, что она превосходно позировала. При виде портрета она улыбнулась.

— Неужели я такая хорошенькая?

— Нет, гораздо лучше, — галантно возразил ее спутник.

— Краска будет сохнуть до завтрашнего утра, — предупредил я.

— Мы прямо сейчас отнесем портрет в гостиничный номер, — успокоил чужестранец.

— Потом, как подыщем ему подходящее место, фото вам отправим, — пообещала женщина.

Я молча улыбнулся. За годы работы я слышал множество подобных обещаний, однако до сих пор не получил ни единой фотографии. Наверно, это в природе вещей; я не виню своих заказчиков. Каждый раз ими движет благой порыв.

— Может, завтра мы закажем портрет моего мужа, — шаловливым тоном произнесла чужестранка.

— Я к вашим услугам, мадам, — серьезно отвечал я.

— Ты ведь хочешь портрет? — спросила чужестранка своего спутника.

Он только огладил бороду, но ничего не ответил.

Мы уладили финансовый вопрос, пожали друг другу руки, и чужестранцы ушли. Мне было грустно; впрочем, меланхолия почти всегда охватывает меня, когда я расстаюсь со своим произведением. Это в природе вещей. Я провожал чужестранцев взглядом и видел, как они двинулись к авеню Мохаммеда Пятого, и даже сделал несколько шагов в этом направлении. Однако я довольно быстро взял себя в руки и вернулся к мольберту. Сложил его, убрал кисти и краски и стал смотреть на набросок чужестранки. Это меня утешило.