Джойдип Рой-Бхаттачарайа - Сказитель из Марракеша

— Отец, не откажи еще в одной просьбе.

— Чего ты просишь?

— Совета. Научи, как не спотыкаться на дороге.

Отец слабо улыбнулся.

— Ты хочешь, чтобы твои истории лились подобно маслу?

— Да.

— Хорошо, я научу.

На секунду он задумался.

— Во-первых, всегда помни: либо в истории есть любовь и тайна — либо ничего нет. Во-вторых, сюжетные палочки только намечают обширную тему, а фокус в том, чтобы обогатить повествование деталями, не нарушив канвы. В-третьих, обязательно давай понять, что сказано еще не все. Тогда слушатели придут снова. Наконец — и это самое главное, — наше ремесло требует дисциплины и упорного труда; одного богатого воображения недостаточно. — С чувством отец добавил; — Ты, Хасан, скоро станешь членом привилегированного сообщества. Помни: уличных рассказчиков связывают узы, которые крепче всех прочих уз — даже семейных. Если брат твой, уличный рассказчик, нуждается в помощи — помогай, не колеблясь и не думая о последствиях. Понял?

— Понял, отец.

— В таком случае…

Внезапно он замолчал, словно ему не хватило дыхания.

— Что еще сказать тебе, сын? Что еще? Ах да, чуть не забыл: связь между рассказчиком и слушателями зиждется на хорошем вкусе, взаимном уважении и учтивости. Никогда не нарушай этикета, Хасан. Я говорю так, ибо знаю: Джемаа — место неспокойное. Если невежи станут мешать тебе — не кипятись, не отвлекайся, не давай себя запугать.

— Не беспокойся, отец. Я учился на твоем примере.

Отец кивнул и выпрямился.

— Ну, значит, мне больше нечего сказать. Может, потом что-нибудь важное вспомню.

— Благодарю, отец.

Отец было поднялся, и я вслед ему сделал такое же движение, но он вдруг охнул и сел обратно на камень, будто что-то вспомнил. Глядя на меня сбоку, с нехарактерной робостью, отец вздохнул и начал:

— Теперь поговорим о тебе лично — или, пожалуй, правильнее будет сказать: о твоей личной жизни. Вероятно, разговор кажется тебе несвоевременным, однако нам недолго осталось быть вместе. У меня нет выбора, кроме как поднять эту тему прямо сейчас. Кстати, — добавил он, — твоя мать меня поддерживает.

— В чем поддерживает, отец?

— Вот в чем, Хасан. Поскольку мы оправились от ужасной трагедии, я решил подыскать тебе жену. — Отец помолчал и осторожно пояснил: — Вторую жену.

Я не ответил, но отвернулся и стал глядеть на зев пещеры, откуда лился свет. Небо было чистое, ярко-синее, без единого облачка.

Через несколько секунд на плечо мне легла отцовская ладонь.

— В чем дело, Хасан?

— Я больше не женюсь, отец. Я так решил.

— А кто же подарит нам внуков? Кто продолжит наш род?

Я спокойно взглянул на него. Ни боли, ни гнева из-за этих вопросов я не чувствовал — только глубокую грусть.

— Рано волноваться. У вас с мамой, кроме меня, еще два сына.

— Речь не о том. Мы с матерью хотим видеть тебя счастливым.

— Успокойтесь: время все лечит.

Отец подался вперед и смотрел на меня не мигая.

— Кажется, я недостаточно ясно выразился. Мы хотим, чтоб ты женился, Хасан. Этого требуют наши традиции и наша вера. Повинуясь родительской воле, ты славишь Бога. Даже когда родители ошибаются, мусульманин должен слушаться, ибо лес, пока стоит, не даст упасть ни одному дереву.

Мое уважение к отцу было так глубоко, что я не нашелся с ответом. И однако, ответить было необходимо. Я положил руку ему на запястье:

— Отец, тебе известно, сколь много я тебя почитаю, но в вопросе вторичной женитьбы мое решение непреклонно.

Еще прежде, чем последний звук сорвался с моих губ, я был потрясен и пристыжен изумлением, отразившимся на его лице. Я отвел глаза. Отец сбросил мою руку с запястья. Целое мгновение я не имел сил взглянуть на него.

— Хасан… — начал отец под моим напряженным взглядом. В голосе не было ни недовольства, ни разочарования — только понимание. — Хасан, ты запираешься в клетке собственного изготовления.

— Это как посмотреть. Можно считать, что безбрачием я чту клятву, данную жене в день свадьбы.

— Сынок, зачем ставить себя в такие жесткие рамки? Тебе всего девятнадцать. У тебя вся жизнь впереди. Решением, продиктованным теперешней ситуацией, ты всему своему будущему приговор подписываешь. Не надо этого делать. Не надо менять саму жизнь на боль длиною в жизнь — обмен неравноценный.

Я смотрел на его изборожденное морщинами лицо, мысли же мои были далеко.

— Отец, неужели обязательно говорить об этом именно сейчас? — вымучил я.

Он вздрогнул и закрыл глаза. Ладони его лежали на тощих коленях.

— Холодно здесь, Хасан. Я старый стал, чуть что — зябну.

Нежность и сострадание охватили меня.

Отец открыл глаза, с усилием поднялся. Вид у него был изможденный; я горько раскаялся в своих словах.

— Отец, я не хотел тебя огорчить, — сказал я.

Он поднял взгляд; в его глазах я прочел смирение и печаль.

— Знаю, Хасан. Ты хороший сын; я всегда чувствовал, что у нас особое взаимопонимание, даже когда нам случалось поспорить. Даже сейчас я не осуждаю тебя.

Отец улыбнулся, но от этой улыбки защемило сердце. Я не знал, что сказать. Выдержав паузу, отец продолжал:

— А вот Мустафа меня беспокоит. Не Ахмед, а именно Мустафа. Ахмед не пропадет — у него есть хватка. От Мустафы же мне и матери одно беспокойство. Слишком он порывистый, слишком самонадеянный.

— Верно: самонадеянный, — отозвался я, — а еще эмоциональный и влюбчивый. Я бы, отец, на твоем месте не волновался. Мустафа сумеет о себе позаботиться.

— Надеюсь, ты прав. Мустафа умнее Ахмеда, и нрав у него приятнее. Только я его не понимаю. Порой он опрометчив как дитя.

Отец помолчал и спросил:

— Когда ты намерен отправиться в Марракеш?

— Дня через два-три, — отвечал я и поспешно добавил, сообразив, что не дал отцу времени обдумать мои слова: — Или когда ты скажешь, отец.

— Да пребудет с тобой мудрость Господня, Хасан.

— И дух наших предков, отец, — улыбнулся я.

— Попадешь в опасность — обращайся к Аллаху, ибо он не оставляет заботами тех, кто верует в него, и не отказывает в милости и прощении даже тем, кто сбился с пути.

— Хорошо, отец.

— А если в Марракеше дело не заладится — возвращайся без колебаний. Ты же знаешь: здесь твой дом.

— Знаю, отец.

Вот при каких обстоятельствах много лет назад я прибыл в город с красными стенами и занял на площади место своего отца. А там и Ахмед уехал из родительского дома в Фес и через короткое время, как я и предсказывал, стал обеспеченным человеком. Только Мустафа избрал другой путь и непрестанно подтверждал худшие отцовы опасения. После смерти моей жены и ребенка что-то в Мустафе коренным образом переменилось, добродушная неугомонность уступила место регулярным и затяжным приступам ярости, нехарактерным для нашего рода. Мустафа будто смаковал это свойство, поддерживал его, как огонь в топке, пока ярость не сделалась частью его самого. Ахмед, волею судьбы неоднократно попадавший под раздачу, как-то посетовал: вот, дескать, Хасан, что это за чужак в семье появился.