Джойдип Рой-Бхаттачарайа - Сказитель из Марракеша

— Циник, идеалист… Это только слова, Мустафа. А мы с тобой имеем горькую истину, которая, к нашему общему большому несчастью, отнюдь не выдумка. Ты сидишь в тюрьме за преступление, которого не совершал, но утверждаешь, будто совершил. Поверь, даже я не сумел бы измыслить историю более невероятную и захватывающую. Чужестранцам, где бы они ни были, какое бы отношение к нам ни имели, я желаю всех благ. А вот у нас с тобой впереди не вымысел, а реальность — и она ужасна.

Мустафа молчал, во взгляде сквозило отчуждение. Безупречное его лицо носило такой отпечаток превосходства, что я отвел глаза, стал уныло смотреть вниз, на собственные туфли — стоптанные бабуши из желтой кожи. Я купил их в Марракеше, но мне всегда казалось, что они сшиты в нашем селении, высоко в горах. Та жизнь была теперь настолько далекой, невозвратной, что мной овладела тоска.

Брат не нарушил молчания. Избегая смотреть друг на друга, не говоря ни слова, мы сидели по обе стороны решетки, думая каждый о своем. Свидание, подобно кораблю, наскочило на огромный риф любви, что питал Мустафа; я не представлял, как спасаться. Время шло, я тонул в унынии, между тем с Мустафой происходило прямо противоположное. Постепенно в лице его заново проступило умиротворение, с каким он вошел в эту комнату. Верно, любовь, в его понимании священная, несет Мустафе утешение, подобное религиозному, подумал я. С другой стороны, какой прок обрести целое царство, если при этом теряешь собственную жизнь?

Мои мысли эхом отозвались в следующем вопросе:

— Как ты теперь молишься, Мустафа?

К моему удивлению, брат не обиделся.

Он отвечал спокойно и твердо:

— Я взываю к Богу, который верит в меня. Прошу помочь срывать покровы, что застят мир. Это как плыть к далекому берегу и знать, что океан огромен и глубок и шансов выжить очень мало.

Позади послышались шаги, я обернулся.

В дверях стоял констебль. Вошел, указал на настенные часы. Я встал, почти благодарный за вторжение. Я был изнурен, продолжать разговор все равно не хватило бы сил. Я убедился в собственной беспомощности, и опустошение овладело мной. Сердце ныло; сдавливало грудь. Я виновато взглянул на Мустафу, но он поднялся тоже. Внезапно мой брат дернулся к решетке и совершенно другим, жалобным, тоном позвал меня:

— Хасан!

— Жаль, не могу верить подобно тебе, — пробормотал я.

Прежде чем покинуть полицейский участок, я разыскал следователя по делу Мустафы и спросил, каков может быть приговор.

— Пожизненное, — безразлично ответил следователь.

— Мой брат невиновен. Все, что он вам наплел, — выдумка. Он оговорил себя.

Ответ следователя меня потряс.

— Тоже мне новость. Я столько убийц на своем веку перевидал, что сразу понял — ваш брат не из их числа. Я его допрашивал, так он ни единой подробности не выдал. Ни единой, понимаете? С другой стороны, он сознался в преступлении, и мы обязаны держать его здесь, пока что-нибудь не прояснится. Хотите мое мнение? Ваш брат с ума сошел. Чужестранка вскружила ему голову.

— Он влюблен в нее.

Следователь откинулся на стуле и долго смотрел мне в лицо. Глаза сузились; постепенно стало казаться, они сверлят меня. Дождавшись, чтобы я заерзал, следователь произнес:

— Мы все чуть-чуть в нее влюблены, не так ли?

Снова смерил меня взглядом, но вдруг смутился и отвернулся.

Из участка я вышел совершенно подавленный и сбитый с толку. На крыльце вдруг осознал, что до сих пор сжимаю в кулаке каменного льва. Что было с ним делать? Держать у себя вечное напоминание о братнином безрассудстве не хотелось. Дня два я думал, прикидывал так и эдак, и наконец пошел в сад Менара и зашвырнул льва в глубокий пруд, прилегающий к центральному павильону. Вода сомкнулась надо львом, и я безмолвно прочел заклинание, долженствовавшее облегчить мою совесть. Если кто и способен спасти меня от воспоминаний, так только я сам. Поглощенный этой мыслью, я побрел по берегу. Легкий бриз морщил чистую гладь. В воде отражалось небо с рядами облаков. На секунду почудилось, что я один в целом мире. Я не слышал шума автомобилей, не видел туристов, толпами ходивших вокруг павильона, выстроенного властными султанами для любовных свиданий. Я остановился, взглянул на балкон с резной решеткой, с которого, по слухам, один султан каждое утро бросал в пруд наложницу, тешившую его ночью, и во мне произошла внезапная перемена. Может, виной всему было невероятно синее небо, может, ароматы жасмина и апельсинового цвета, наполнявшие воздух, может, птичий хор, приветствовавший весну. Или же я просто смирился с тем, что Мустафа — взрослый человек и решение принял, руководствуясь причинами, вполне понятными лишь ему одному. В конце концов, это его жизнь; нигде не написано, что я тоже должен понимать поступки Мустафы. Дальше я буду жить своей жизнью, как бы трудно ни было. Домой я вернулся почти умиротворенный.

После ареста Мустафы я какое-то время избегал ходить на Джемаа — неприятные ассоциации там буквально теснились. На несколько дней я вообще уехал из Марракеша к отцу и матери. В горах, в родительском доме, искал я убежища. Тем не менее надолго покинуть город я не мог, ибо чувствовал себя обязанным навещать брата в тюрьме; рано или поздно я бы все равно вернулся. Но и вернувшись, я очень трудно свыкался с мыслью, что Мустафе, возможно, придется провести всю оставшуюся жизнь за решеткой. Я боялся за него; из-за этого страха, смешанного с отчаянием, мысль о каждом предстоящем свидании была невыносима.

Поначалу я пытался наставлять брата. Подбор аргументов, которые побудили бы Мустафу внять голосу разума, стал навязчивой идеей; я даже прибег к поддержке Ахмеда. Однако мы с Ахмедом вскоре убедились, что рациональные объяснения не действуют на человека, одержимого желанием приспособить реальность к мечте. Со временем Ахмед отказался от «нелепой затеи», я же понял, что Мустафа благодаря иррациональному решению, которое он один только и мог принять, по крайней мере избавил себя от душевных страданий. Боль, как и сожаления, со временем отступает; любовь Мустафы, напротив, только прибывала, заполняя собой все и вся. Одержимый воспоминаниями о Лючии, брат не только не мог говорить ни о чем другом, но и не мог даже притвориться, что ему есть дело до остального мира. Крепкий верой, он жил так, словно уже сделал эту женщину своей. Он смеялся счастливым смехом, он вгонял меня в краску, говоря о Лючии в самых пылких выражениях. Было очевидно: брат успел очень близко рассмотреть ее за то короткое время, что провел с ней наедине; рассмотреть и запомнить каждую черту, с тем чтобы вознести до небес. Улыбка, интонация, жест — все обогащало оттенками откровенный, впрочем, элегический портрет его возлюбленной.