Феликс Кандель - Первый этаж

Наклонился с кряхтением, поднял коляску, погрузил на нее мешки, сверху уложил кроватные спинки, не поленился – подобрал тряпки, кости с бумагой, что мусорщики побросали, да и побрел потихоньку по улице. Коляска прогнулась под тяжестью, колеса вихляются на разные стороны, верещат жалобно, а дед позади идет, на ногу припадает, Далеко приемный пункт, а идти надо. Тяжела жаркая дорога, а выбора нет. Рупь-двадцать... Рупь-двадцать... Рупь-двадцать...

15

Как дошел до места, и сам не помнит. Оглох: в ушах молотки стучат. Ослеп: глаза пеленой застлало. Ноги – чужие. Руки – привязанные. Горло – сухое, до самого низа. А внизу желудок сосет, тянет, требует пищи лакомой. По дороге голову закружило – постоял в тенечке. По пути колесо отвалилось – примотал проволокой. Доехал дед! Дотянул до места. Довез добро в полной сохранности.

Встал на пороге, ногтем поскреб в дверь.

Вылезла из палатки румяная тетка в широченных штанах, оглядела его сердито – и сразу в крик:

– Ты чего притащился? Нету приема. Нету! У самой полно, девать некуда.

Дед охнул, качнулся, стал валиться вбок, на ржавый утиль. Тетка подскочила ловко, подперла его плечом, тряхнула пару раз, привела в чувство.

– Ты чего это? – раскричалась. – Чего ты?.. Больной, что ли? Сидел бы дома, таблетки лизал.

А он только молчит, да дышит загнанно, да глядит на нее в упор, глазами собачьими.

– Эх, – сжалилась тетка, – горе ты мое, луковое... А ну, – разъярилась вдруг, – не гляди так! Не глади, кому сказано! Все равно не приму...

Ушла в дом, в сердцах хлобыстнула дверью – и сразу назад.

– Чего привез?

Дед кинулся к мешкам, ухватился за углы, а поднять – силы кончились. Торопился, пока не передумала, тряс немощно, а они ни с места. Тетка отодвинула его в сторону, легко перевернула коляску, высыпала добро на асфальт.

– Ишь, набрал сколько... Куда я это дену? Ну, куда? У самой неделю не вывозят.

Дед топтался вокруг, суетился, перебирал голенастыми ногами: весь в волнении.

– А ну, – закричала, – не бери на жалость! Не бери, кому говорят!

Ушла в дом, сердито загремела запором – и назад.

– Ладно. Возьму железо.

А он и рад. Взяла – и на том спасибо. Получил деньги мелочью, погрузил остатки в коляску и, не попрощавшись, покатил через дорогу в кафе.

– Эй, – закричала тетка, – теперь долго не приходи, черт окаянный!..

Дед Никодимов спрятал коляску в кустах, вошел внутрь, набрал на все деньги полный обед. Не успел сесть за стол, а уже торопливо мотал горбушку по пустому рту. Голодный – не мог быстро насытиться, не мог попасть одиноким зубом в податливую мякоть, соскальзывал на корке, причмокивал, высасывал соки, трудился вовсю, жалобно глядел перед собой слезящимися глазами. Потом не вытерпел – заглотал целиком кусок, подрыгал по-гусиному тощей, морщинистой шеей, не успев отдышаться, начал шумно хлебать суп.

За соседним столом заорали, загалдели молодые парни, застучали стаканами по пластмассе. Дед Никодимов только глазом повел в их сторону, но хлебать не перестал: торопливо доскребывал остатки, цепко держался за тарелку корявыми пальцами. Взопревший, уставший, в состоянии яростного насыщения. Тут вскочил один парень, дурашливо заорал на все кафе: "Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это...", рухнул с размаха на стул. Дед Никодимов вздрогнул, торопливо придвинул к себе компот, тарелку с хлебом, отгородился локтями. Ложкой выгребал гречневую кашу с подливкой, мякиш макал в соус, поглощен был полностью. Будто торопился доесть, пока не отняли.

Парни с шумом встали из-за стола, толпой пошли к выходу. Один из них, самый дурашливый, походя, обнял деда за плечи, проорал в самое ухо:

– Отец! Давай с нами... По бабам!

Дед Никодимов допил свой компот, сытно вздохнул, прошамкал равнодушно:

– А пошел ты...

И добавил – куда.

Посидел еще чуток, пожевал губами, подобрал мелкие крошки, утерся рукавом, поплелся лениво к выходу.

На улице валялось по тротуару дедово тряпье: какое где. Дурашливый парень с трудом втиснулся в коляску, задрав кверху огромные ноги, сосал и причмокивал из бутылки, а его дружок катал коляску взад-вперёд, нежно баюкал "ребеночка". Колеса вертухались вкривь и вкось, железо скрипело при последнем издыхания, парни верещали от полноты чувств.

Дед Никодимов с порога побежал за коляской. Только было догнал, а парень толкнул ее посильнее, она и покатилась к другому. А оттуда к третьему, к четвертому... Встали парни в круг, играют с дедом в веселую игру. Коляска катится, тот, внутри, ногами дрыгает, регочет радостно, дед Никодимов следом бежит, догнать не может.

– Эге-гей! Жми, батя! Москва–Воронеж, хрен догонишь...

Словно ударило деда в поддых. Ударило – и держит. Как на кулак наткнулся. Сразу подступило к горлу, обдало липкой испариной. Встал на дрожащих ногах, постоял, поразевал рот... да и вывалил на асфальт весь свой обед. Суп-харчо, кашу с мясом, хлеб, компот из сухофруктов.

Ушли парни.

Отвернулись зеваки.

Потеряли интерес сострадательные.

Загрузил дед Никодимов свою коляску, пошел домой, припадая на ногу. Лицо синее, руки синие, уши – и те синие, как у мороженой курицы.

Рупь-двадцать... Рупь-двадцать... Рупь-двадцать...

Деревня умерла не сразу.

Деревня умирала постепенно.

Замычали тоскливо коровы. Их, коров, уводили со дворов чужие, страхом пахнущие люди, и коровы упирались, вертели рогатыми головами, взбрыкивали по-телячьи ногами, бежали, обрывая веревки, мотая тяжелым выменем, обратно в родной хлев.

Завизжали пронзительно свиньи. Заметались отчаянно по загонам, забились в смертельном ужасе в ловких руках, захлебнулись криком-кровью.

Затрепыхались под ножом куры. Закудахтали, будто торопились что-то объяснить, захлопали теперь уже бесполезными крыльями, закатили под пленку дурные глаза.

В последний раз – смертником у стены – гордо и яростно прокричал петух.

И стало по деревне тихо.

Коров продали, кур-свиней поели: не промычит больше глупый телок, не хрюкнет сытый боров, не заквохчет над яйцом бестолковая несушка. Слыханное ли дело, деревня без петуха? Только гавкали беспокойно собаки, да скрипели на ветру старые яблони, да скрежетали вдалеке бульдозеры.

Это к деревне подбирался город.

Но деревня еще жила. По-обычному кучерявился дым из труб, звякали у колодцев ведра, кое-где вскрикивали по проулкам гармошки. Но как-то нехотя, лениво, вполсилы. Деревню будто придавило, оглушило предстоящим. Охватило всех зыбкое состояние ненадежности, будто юзом мотало по осклизлой глине. Ждали в тумане. В перегаре. В вялом безразличии. Ждали – кренились набок, как на просевшем фундаменте, и глубоко скрытой дрожью пробирал страх, боязнь незаслуженного возмездия.