Феликс Кандель - Первый этаж

А потом вдруг случилась драка. Ни с чего, вроде. Жуткая, бессмысленная, без причин-поводов. Все на каждого, и каждый на всех. Сворачивали скулы, топтали ногами, грызли зубами, вымещали накопленное на невиновных. И разошлись, потупившись, будто устыдясь.

Тогда их стали переселять.

По одной уезжали семьи, по одной пустели избы, остывали навсегда печи. Напоследок пили крепко, доедали свинину с курятиной, лихо отбивали каблуками, бахвалились, бесшабашно прятали испуг, хмельными входили в город, в новые свои жилища. Хмельному не так боязно.

Чем меньше оставалось народу, тем громче гуляла деревня, шумом разгоняла пугающую тишину. Но никто уже не толпился у окон, как когда-то, разглядывая веселую гулянку. Некому было разглядывать. Только дома стояли вокруг скорбными могильными камнями.

Самые последние уже не гуляли. Самые последние уезжали тихо, крадучись, будто виноватые, и деревня осталась без людей. С запертыми дверями, с примкнутыми по-хозяйски засовами. Придут бульдозеры – отомкнут.

Без людей остались по деревне брошенные кошки, остались без людей собаки.

Кошки одичали первыми. Кошка – она такой зверь, будто ждет только случая, чтобы отвыкнуть от хозяина. Убежали в лес, в поле, стали охотиться на птиц, на мышей. Когти острые, глаза лютые: при виде человека кричали хрипло, по-звериному, близко не подпускали. Да и не каждый решился бы подойти близко.

Собаки никуда не ушли. Сидели у ворот, ждали хозяев, по ночам лаяли свирепо, отгоняя воров от пустых изб. Собаки мыкались голодом, собирались в своры, кружили по деревне, самые беззаботные справляли по углам собачьи свадьбы, а самые преданные так и лежали перед избами, рычали на посторонних, терпеливо ждали своих.

Потом приехали собачники. Выгодное дело: что ни собака – рубль, что ни щенок – полтинник. Каких переловили, каких разогнали, и осталась деревня без защиты. Приходи – бери.

И прикатили ловкие мужики с тележками. Пошныряли по избам, обнюхали углы в поисках поживы. Собрали железо-медь, тряпье старое – в утиль. Поискали по чердакам иконы темные, лампадки, кресты-складни – для любителей. Отодрали доски, что получше, отвернули ручки, крюки, засовы со щеколдами – в хозяйстве пригодится. Один ловкач пригнал грузовик с рабочими, под шумок раскатал избу по бревнышкам, увез неизвестно куда.

Ушли мужички: деревня, будто лапами захватанная. Окна-двери без засовов, дыры от отодранных досок, и выбитым зубом – пустое место в общем ряду, на месте разобранного дома.

Но деревня еще жила. Были печи, чтобы топить, колодцы, чтобы напиться, были крыши – уберечься от непогоды.

Тогда пришла в деревню удалая компания.

Этим – ничего не надо. Только дай место, а уж они сами повеселятся. Выбрали избу почище, расположились на полу табором, откупорили бутылки. И пошел шум по деревне, песни, недвусмысленный женский визг. Словно ожила на время деревня, наполнилась звуками.

Выпили, что было, побаловались по углам, как могли, на прощанье прошли по улице, кидались бутылками по целым еще стеклам. Выбили все, ни одного не пропустили, и ушли, чтобы не возвращаться.

Ветры засвистели по избам, дожди хлестнули по половицам. Выдуло-вымочило жилой дух, пошла по углам сырость. Но деревня еще жила. Деревню можно было подлатать, подчистить, снова поселиться.

Тогда с шумом и гамом ворвались туда киношники. Поставили камеры, переодели актеров, подожгли деревню с трех сторон. Бегали с автоматами понарошечные немцы, орали бабы из массовки, дым из-под крыш натуральными клубами рванул к небу. Испытала деревня напоследок, что другие села в войну хлебнули.

Стояли за ограждением любопытные, стояли и прежние хозяева. Одна бабка не утерпела, кинулась к своей избе, стала тушить голыми руками. Они и бабку сняли: получился на всю картину самый впечатляющий кадр.

Ушли киношники – остались горелые срубы. Да трубы закопченные. Да сараи разваленные. А деревня жила. Всё равно жила. Улица есть, колодцы есть, сады: поставь дом да живи.

Приползли наконец бульдозеры, пустили избы под нож. Пыль, труха, калечные бревна, куски битых кирпичей. Навалили ковшами на грузовики, отвезли на свалку.

А деревня жила. Поспевали яблоки на яблонях, наливались груши, в колодцах стыла вода.

Засыпали колодцы, срубили яблони, сровняли участки под фундаменты, залили вокруг асфальтом. Выросли на месте деревни новые дома, в те дома въехали новые люди, и не вспомнишь теперь, где что стояло. Где изба, где сельсовет или собачья конура.

А деревня всё жила. Название осталось от деревни, перешло ко всему району. Раньше единицы жили под тем названием, теперь – несметные толпы. Земля та же, название то же, дома другие, только и всего.

Прошло время, позабыли теперь что к чему. Мало кто и помнит, откуда оно взялось – это название. То ли речка протекала, то ли дачи стояли, а может, заново выдумали. Название как название. Чего тут особенного?

И лишь по весне, всякий год, пучит асфальт на тротуарах, лезут наружу упрямые зеленые ростки. Их рвут, давят ногами, заливают новым асфальтом, а по другой весне – всё сначала.

Лезут упрямо ростки.

Лезут.

Лезут...

1

Лёха Никодимов с утра был не в себе. Лёха Никодимов маялся смертной мукой. Лёха неотрывно думал об одном: где бы ему выпить?

Он висел, раскорячившись, на больничном заборе распластанной летучей мышью, тоскливо глядел через прутья на запруженную улицу. В халате бесформенного покроя, в желтых фланелевых кальсонах с замызганными бечевками понизу, на ногах раздавленные шлепанцы. Грудь голая, волосатая, лицо серое, несвежее, черты на нем мелкие, не проработанные, глаза припухлые, жалкие, неспокойно дерганые, через бровь – вздутый шрам.

Зеленовато-бурый халат с грязными подтеками чуть держался на одной пуговице. Цвета у халата не было. У халата был запах. Будто вылили на него все лекарства из больничной аптеки, все супы из больничной кухни.

Мимо забора бежали люди, нелюбопытно взглядывали на Леху, катили вовсю машины, автобусы, прозрачные троллейбусы, а он перескакивал с одного на другое – не мог зацепиться, никого толком не видел, тяжело думал о своем: где бы ему выпить?

Пробегал мимо мальчик с авоськой, встал, загляделся на дядю.

– Ну, – просипел Леха брюзгливо, – чего надо?

Мальчик не ответил. Пытливо глядел прямо в лицо, редко-редко смаргивал.

– Что бы я тебе сказал…

Подумал – сказать было нечего. Мыслей в голове – поискать. Одна мысль, четкая, осязаемая, шилом в мозг: где бы ему выпить?

– Ты... куда собрался?

Мальчик показал авоську.

– За водкой? – оживился Леха.

– Не... – тихо сказал тот. – За хлебом.

Лёха опять угас. Вздохнул с тоской, перехватился руками, сглотнул невкусную слюну: