Феликс Кандель - Первый этаж

– Садись, – позвал. – Поешь.

– Не хочу я... Душно.

– Помидор возьми.

– Помидор возьму.

Димыч откусил кусок хлеба, обмакнул лук в соль, тоже откусил, потом взял помидор, потом сало.

– Чаю попей.

– Жарко...

– Жарко, – согласился и выпил стаканчик. – Жарко, а хорошо.

Аня облокотилась о капот, спросила лениво:

– Как с планом?

– Нормально.

У Димыча всегда нормально. Димыч в ударниках ходит, рядом с Аней на почетной доске висит, парочкой, всем на загляденье. Здоровый, ленивый: как сядет с утра за руль, так до вечера не вылезет. Ездит спокойно, не торопясь, с пассажирами балагурит, с машиной разговаривает. Будто не на такси – на волах возит. Хитрый, черт, опытный: знает, куда податься в неходовые часы, какого пассажира взять. Другие без толку гоняют по городу, высунув языки, а у него без спешки – всегда план.

– Ну, как? – спросил.

Аня будто не поняла:

– Чего как?

– Не надумала?

Уже давно сделал ей Димыч официальное предложение, только она в парк пришла. И повторяет его постоянно, по разу на месяц.

– Нет, Димыч, не надумала.

– Думай. Мне не к спеху.

Аня потупилась, подергала платок за хвостики, поглядела прямо в глаза.

– Димыч, – сказала твердо. – Я Егора не брошу.

– Ты не бросишь, – согласился.

– И Егор меня не бросит.

Димыч промолчал. Опять откусил кусок хлеба, макнул лук в соль, потом взял помидор, потом сало.

– Не бросит! – крикнула. – Не бросит... Чего ждешь, словно сыч? Не сбудется по-твоему... Не сбудется!

Димыч прожевал кусок, сказал ласково:

– Неспокойно тебе, Анюта.

– Неспокойно... – подхватила. – Ой, неспокойно! Я, Димыч, трясусь над ним.

– Вижу.

– Ночей не сплю.

– Ясное дело.

– Страшно, Димыч...

– Куда там.

– Я ведь знаю, знаю: с тобой будет спокойно.

Димыч поглядел глазами рачьими, важно кивнул головой.

– За мной, – сказал, как за стеной.

– Знаю, Димыч...

– Я, Анюта, хозяйственный.

– Знаю, Димыч, знаю...

– Я бы с тебя пушинки сдувал.

– Знаю, Димыч... – А в глазах уже слезы. – Да я прикипела к нему – не отодрать. И не надо. Не хочу по-другому!

– Эх, Анюта, – грустно и невпопад сказал Димыч. – Горе ты мое.

– Горе, Димыч, горе...

Стало так тошно, такая тоска навалилась: сердце тисками сжало.

– Димыч, свези... Свези домой, Димыч!

Димыч подумал чуточку, поглядел на длинную очередь сзади, потянулся к счетчику.

– Сидай.

И сразу, вроде, преобразился:

– Эх, кормилица! Застоялась, родимая!

Включил стартер, но машина не завелась.

– Смотрите, – сказал, – она на меня обиделась. Я ел, она – нет. Прости, родимая: по пути заправимся.

Со второго раза машина опять не завелась.

– Не хочет, – сказал сокрушенно. – Уже дома, в стойле: чего обратно бежать?

– Димыч... Я так доеду.

– Ты что... – Наклонился к приборной доске, сказал с укоризной: – Глупая! Ты погляди, кого везем. Не позорь хозяина.

После этого машина завелась.

– Умница, – похвалил. – Вот за это люблю. Побежали, хорошая, прокатим Анюту.

И они поехали.

Аня приткнулась к дверце, молча глядела вперед, а Димыч привычно хлопал широкой ладонью по рулю, говорил, как с живой:

– Чего разбежалась? Ну, чего? Вот остановлю, будешь тогда знать. Куда? Куда поворачиваешь? Не видишь – знак. Умница! Не торопись. Обходи потихоньку. А этого пропустим. Этого дурака мы пропустим. Вот так. Молодец! Понимаешь, чего надо... – И вдруг: – Что ж ты, падлина, подпрыгиваешь?

Так они и ехали. И приехали на ту улицу. Завернули под арку. Встали у калитки.

– Угощаю, – сказал Димыч и выключил счетчик.

Посидели. Помолчали.

Прошла мимо старая женщина со старой собакой на поводке. Обе дышали тяжело, со свистом, ноги переставляли неуверенно, с трудом.

Аня поглядела вслед, сказала с тоской:

– Димыч...

– Ай?

– Так и помрешь холостяком?

– Так и помру.

– Ты бы женился, Димыч. Старому плохо.

– Без надобности, – твердо сказал он. – Лишнее это дело.

– А если я?.. – крикнула. – Я если?

– Ты – другая статья.

Взял термос, налип стаканчик:

– Чаю хочешь?

– Ничего я не хочу, Димыч... Покоя хочу, покоя.

– Покоя у тебя не будет, – пообещал. – Не жди.

– Не будет, – согласилась горестно. – Нет, не будет...

И застыла, привалившись к дверце, глядела на Димыча скорбными глазами, а он глядел на нее.

Потом она вылезла из машины, и та – будто дожидалась – тихонько тронулась с места.

– Куда? – яростно закричал Димыч. – А попрощаться?

Высунул в окно чубатую голову, сказал тихо:

– Бывай, Анюта.

– Бывай, Димыч.

– Не журись.

– Попробую...

– Эх, кормилица! – крикнул отчаянно. – Покатили с ветерком!

Помигал на прощанье красным огоньком и уехал.

Аня поглядела ему вслед, вздохнула, вытерла глаза, поправила косынку на шее, шагнула через калитку.

– Егорушка...

В доме пусто.

– Егорушка…

Под яблонями пусто.

– Егорушка!..

У забора, на низкой скамейке, скорчился Егор. Подбородок уперся в острые колени, слабые плечи засутулились, худые руки повисли до земли, кисти рук мертво лежали на траве.

– Егорушка, я тут.

Собака шлепнула хвостом по траве, петух повел круглым глазом, а Егор глядел пристально в толстые, неструганные доски, глухой, слепой, утонувший в самом себе, и высоченные дома вокруг следили за ним неотрывно, жадно распахнутыми окнами.

Аня привычно опустилась на траву, стала его ждать.

Встал дом на месте деревни.

Дом – великан.

Длиной в половину улицы, высотой – за облака.

Дом-домище, целое городище.

Несчетными этажами, неисчислимыми подъездами, несметными сотами-квартирами.

Въехала в дом деревня, да соседнее село, да далекие выселки.

И еще место осталось.

Туда городских поселили.

От токаря до профессора. От музыканта до спекулянта.

Стал дом – ковчег. Всякой твари по паре.

А иных и того больше.

Перемешались, перепутались, расселились вперемежку.

И стали так жить.

Те с этими, да эти с теми.

Объединились под одной крышей.

А интересы поначалу – разные. Интересы – совсем не похожие.

У тех рояль, у этих баян. Те читают, эти под баян пляшут. Те музицируют, эти спать ложатся. Те – каблуком в стенку, эти – щеткой в потолок. Никак друг к дружке не приладятся.

А у гастрономов, у винных отделов, уже приглядываются, прилаживаются по трое. Что городской, что деревенский. Все пока разное, а бутылка уже общая. Все пока неравное, а тут – поровну, до капли.

Сошлись на бутылке.

Помирились на телевизоре.

Те купили, и эти за ними. Те смотрят, и эти не отстают. Одни забросили рояль, другие – баян. Мир, покой и полное взаимопонимание. Общие передачи, общие дикторы, общие телевизионные интересы. Даже проблемы и те общие, о которых информирует чудо-ящик.