Феликс Кандель - Первый этаж

Объединились духовно.

Кто не смотрит передачи, тот не живет полноценной жизнью. У кого нет ящика, тот сноб, гордец, просто отсталый человек.

С ним и поговорить не о чем.

Фе!.. Деревня!

А по улицам уже гуляют деревенские дети, ничем в толпе не выделяются. Ни одеждой, ни разговором, ни интересом. Раньше по селу с гармошкой ходили, теперь по городу – с транзистором.

Гуляют деревенские мальчики, цепляются за городских девочек, делают намеки.

Гуляют деревенские девочки, косятся на городских мальчиков, выслушивают заманчивые предложения.

И пошли жениться те на этих.

Пошли штурмовать дворцы бракосочетаний.

Те родители в панике: мезальянс!

Эти – в смятении: не ровня!

А им, молодым, плевать!

Невеста под фатой, жених в черном костюме, у подъезда машины в цветах, куклы на радиаторах, залы в ресторанах.

Сидят за столом ближние и дальние родственники, от новой родни отодвигаются. Этот вилку в кулаке упрятал, та мизинчик оттопырила. Эти частушки голосят, те вальс-бостон танцуют. У этой брильянты прабабкины, у той – брошь пластмассовая. Трубка с пахучим табаком – самокрутка из вонючей махры. Платье вечернее, словно из Парижа – наряды нафталинные, из сундука. Одна мать – сытая, ухоженная, загар из Сочи, прическа от лучшего парикмахера. Другая – попроще, поплоше, погрубее, морщин на троих хватит. Возраст один, а вид разный. Как же оно так? Прожили одно время, под одним флагом, с одними лозунгами, а чужие – дальше некуда!

Горько!

Горькоооо!..

Хочешь – не хочешь, объединились семьями!

Делать родителям нечего. Надо молодым помогать.

Те продали рояль, эти – баян. Купили детям гарнитур с телевизором.

И стало у всех одинаково.

Квартиры – похожие.

Мебель – стандартная.

Одежда – с конвейера.

Отдых – по маршруту.

Объединились бытом!

Только и разницы: у тех собака, у этих – кошка. Те собирают марки, эти – значки. Те под машиной лежат, эти – под мотоциклом. Тем – Пикассо с Модильяни, этим – Шишкин с Репиным.

А то и наоборот.

Не поймешь, где кто. Не угадаешь, кто чей

Разбрелись деревенские по городу, как сумели.

Разобрались, как смогли.

Одни – послабее – подались в алкаши, в уголовники, в мелкий приларьковый люд.

Другие – посметливее – рванули в продавцы, в парикмахеры, в таксисты.

Третьи – потверже – двинули в институты, в науку, за учеными степенями.

Один корень, а ответвлений не счесть.

Живут – хлеб жуют, об урожае не беспокоятся.

А городские?

И городские туда же.

Объединились судьбами!

А бабки опять отстали.

Отстали те бабки, отстали эти.

Не угнаться бабкам за молодыми. Ноги не те. Опять бабки выдают происхождение.

Те – городское, эти – деревенское.

Идет по улице внук с интеллигентной старушкой: случайные попутчики.

Идет по улице внучка с простой бабкой: хозяйка с домработницей.

Те внуков в церковь тащат, эти – в консерваторию. Те – гостинчик пряничный, эти – книжку заумную. Ревность жгучая, обида смертная – внуков не поделить.

Все в городе объединились, одни бабки не объединяются.

Вздыхают тонные старушки по пропавшему, городскому.

Вздыхают старые крестьянки по сгинувшему, деревенскому.

Тем – не так, и этим – не эдак.

А по скверикам, по бульварам уже бегают вперемешку те вслед за этими. Трусцой, рысцой, иноходью. Зарядка. Поддержание сил. Вливание бодрости и веселья. Пробеги, бывало, по деревне, собаки за тобой увяжутся, соседи вслед заплюют. А тут, без прежней нагрузки, побежали деревенские почище городских. И в туристы пошли, в альпинисты, в скалолазы.

Озолоти прежде – с печи не стронется.

Озолоти теперь – на печь не полезет.

Да и где она, эта печь?..

А посреди домов – двор.

Посреди двора – стол.

Закуска с бутылками. Остатки с огрызками. Кожура картофельная. Селедочные хвосты.

Играет гармонист. Женщины топчутся с платочками. Все под хмельком, в летах. Видно, напились, накушались, частушек накричались вдосталь, гуляют на виду у всех по старой привычке. Чтоб народ видел, как им хорошо.

Идут мимо горожане – удивляются. Идет молодежь – ухмыляется. Зубы скалит. Одна бабка старая притулилась у подъезда, глядит с удовольствием. Дряхлая бабка, скрюченная: одна нога в могиле, другая – в больнице.

Ей – уходить.

Ей – поглядеть напоследок.

Тут слухи...

Намеки...

Разговоры с пересудами...

Волнения с надеждами...

Раздают!

Где?

За городом!

Что?

Садовые участки!

Кому?

Кому хошь!

Бери землю, ставь домик, сажай вишню-ягоду.

И рванул город за город.

А деревенские – впереди всех.

Вот они где проявились! Вот они чем отличаются!

Вгрызлись в землю, раскопали, переворошили, удобрили, до комочка разрыхлили, полили обильно потом. Разогнулись передохнуть, глядь, а сосед слева – вечный горожанин, а сосед справа – и того хуже. Тот с лопатой, этот с киркой.

Им-то что до земли?

Им, городским?

Или и в них деревня жива?

Или во всех нас?

Солят, маринуют, сушат, варят, вялят... Припасы семье. Запасы на зиму.

Мечтает горожанин о прохладном подполе для хранения. Мечтает о крытом сарайчике для инструментов. О навозе мечтает горожанин, о семенах, грядках-саженцах. Втихомолку, в рабочие часы, проектирует каркас для теплицы, насос для колодца, опрыскиватель для поливки.

Как ни брыкайся, не уйдешь от земли.

Как ни скрывайся – проявишься.

Как ни уводи себя – проклюнется росток.

Здрасьте, горожане деревенские!

Наше вам, мужички городские!..

1

Левушка воротился из гостей пьяненький, насмерть обиженный, в драчливом настроении.

Бесприютно потыкался по углам, покривил губы в гордом презрении, с маху оторвал клок газеты, написал коряво, тупым карандашом по чьей-то физиономии: "Меня обидели!", приколол на видном месте. Уже лежал в постели, а все еще бурлил, подскакивал в возбуждении, грозил кулаком в темные пространства, медленно, содрогаясь, опускался в сонные глубины. Из последних сил рванулся, выдираясь из вязкой тины, закричал задавленно: "Не хочу! Не надо...", пятаком завалился в щель времени. И время, равнодушно чавкнув, сомкнулось над ним студенистой трясиной.

Привиделось Левушке: прыгает по улице с поднятой рукой, озябший, скрюченный, в летних туфельках с перепонками, а машины просвистывают мимо, обдают грязью из-под тугих колес, по-хамски блистают никелем, нагло бибикают в луженые глотки. Передки у машин бульдожьи, радиаторы – зубы оскаленные, фары – зрачки лютые, злобой воспаленные. И ни одна сволочь не сжалится, не притормозит даже: укатывают себе в заманчивые, персональные дали, за недостижимую линию горизонта.

А вокруг – в который уж раз! – чужое, неприютное Беищево, путаные улочки зигзагами, серые панели безликих коробок, грузная туча с мокрым, до крыш обвислым пузом, мелкая, занудная мразь взвешенных в воздухе капель. И неизвестно, как отсюда выбираться, куда идти, в какую сторону, и прохожие не разговаривают бесплатно – требуют сначала денег, а мостовые вскопаны и засажены редиской, тротуары разгорожены заборами на мелкие приоконные клетушки, вдоль трамвайных путей на рыжих рельсах стоят трамваи, а в них живут, в них работают и торгуют, и движения по улицам давно нет. И в каждом окне приплюснутые к стеклу торчат морды, рожи, рыла и щурятся, щерятся, лыбятся, оглядывают, будто поганым языком облизывают.