Фарид Нагим - TANGER

Доехали до Тверской. Прошли по переходу, и я мельком увидел, что шапка, которую хотел купить, стоит не 250, а 350 тысяч. На выпивку не хватит, — подумал я и не стал ее покупать. Сели в кафе за барной стойкой. У задней стены что-то ремонтировали. Играла музыка, работала циркулярная пила и падали железные стержни. Вывески кафе менялись так быстро, будто в городе шла война, и он переходил из рук в руки.

— Мне теперь кажется, что везде ремонт.

— Да, так бывает. Ты что будешь?

— Может, шампанское? А сколько оно стоит?

— Ла-адно, Ксень… а я буду коньяк, я уже выпил, коньяк с утра.

Музыка и визг пилы заглушали наши слова. Мы пытались заговорить и молчали, с улыбкой глядя друг на друга. Она отогрелась, у нее было вдохновенное лицо. Я еще взял коньяк и шампанское.

— ……………………, — сказала она.

А я увидел, с какой женской силой и откровенностью засияли ее глаза, и забыл, что хотел сказать.

— …………Несу …ман …издательство, — сказала она.

— Что? A-а, а я съезжу в «АСМО-пресс», к Юле Алексеевне за работой.

— А потом я тебя буду ждать у памятника Пушкину, часов в девять.

— Да, хорошо, Ксения. Можно будет потанцевать где-нибудь… Ксень, а можно твой узел потрогать?

Она засмеялась и послушно наклонила голову Трогая этот тугой шарик, я чувствовал ее тело, словно бы держал не шарик, а все ее тело в миниатюре, и она казалась голой. И одновременно что-то такое «мамино» было в ней.

— Как все-таки хорошо, что ты приехал, Анвар, так весело сразу стало!

— Значит, до встречи.

Купил в «Елисеевском» две бутылки массандровского вина: «Портвейн красный» и «Ливадию».

«АСМО-пресс» С пожеланиями успеха в Вашем бизнесе!

Дверь кабинета была закрыта. Я ее подергал. Открыла Юля. Она очень обрадовалась. Я удивился красоте ее черных глаз, милому овалу маленького лица, красным губам, красной кофте с короткими рукавами, облегающей высокую грудь, и узким бедрам в юбке. Там сидел мужчина. Илья Львович Древешков, еще один редактор. И мне захотелось быть веселым и потрясти их невероятным рассказом, смешным или трагичным. Я говорил сбивчиво о Ялте и смеялся; о Переделкино, и смеялся; о шизе советского писателя Сычева, о двухсоттысячных тиражах его книг, и тоже смеялся.

— У Ильи Львовича тоже были большие тиражи, — кивнула Юля.

Я хотел выпить. И уговорил их попробовать портвейна красного. Юля дала мне каталог. Дала мне адреса новых фирм и сказала, что сохраняла для меня специально, что тексты уже написаны, осталось только заверить. Я включил свой диктофон с французскими песнями.

— Ты не болеешь, Анвар?

— Нет, а что?

— У тебя смех какой-то… простуженный, что ли?

Когда мы чокались, у нее дрожала рука с фужером. Она сказала, что уже отвоевала мне редакторское место и что мне нужно принести трудовую книжку. Потом они решали какие-то проблемы с Древешковым. Юля просила его не делать чего-то. Я услышал, как она тихо отметила, что это ее самые любимые песни. Поправила диктофон, у нее дрожала рука. Потом стали собираться.

— Можно я с вами выйду? — спросил я.

Она снова отговаривала Древешкова не ехать на машине, поскольку он выпил. Он усмехнулся.

— Тогда я с тобой, — сказала она. — Ладно, коллега Анвар…

Она взяла меня под руку. Глаза ее блестели, лицо разгорелось. Погладила меня по щеке, потрогала мою цепочку на шее.

— А что там написано на бирке, я не вижу.

— Дом боли.

Она замерла в синем овале стояночного фонаря. Стройная. Бледное лицо и черные глаза. Махнула рукой.

Поехал на Пушкинскую. Кто-то в черном пошел ко мне из темноты скамей у Пушкина. Это была Ксения. Ждала меня, как возлюбленная. Купил джин-тоник. Выпили. Сходили в туалет в «Макдоналдсе». Яркие перебивы тьмы улицы и галантерейного света. Медленно жующие люди, их отражения в черном стекле. Пошли звонить Гарнику. Он не хотел ехать. Я так и видел, как он лежит в махровом халате поверх одежды. Халат ему купила его вторая жена.

Поехали в клуб «Риверсайд». Искали его в темноте. Пока искали, Ксения захотела в туалет. Зашли в ближайший бар, и выпили там, я водки, а она — вино.

— Хорошее, надо запомнить, как оно называется. Я забыла. Извините, как называется это вино? — переспросила Ксения у бармена.

— «Терале», — сказал он. — Показать бутылку?

— Да, «Терале». Нет.

— Может, еще налить?

— Налейте.

Он подлил ей вина, аккуратно подворачивая бутылку, просто автоматически, не рисуясь своей ловкостью.

— Хороший бармен, да? — тихо сказала она.

— Да… Ксения, можно я твои волосы потрогаю?

Она засмеялась и наклонила голову. И я держал этот шарик, словно бы главный центр в ее теле.

— Тале… Как называется это вино, Анвар? Тарле? Нет.

— Трале, что ли? Телере? Терале!

— Точно, Терале, надо запомнить. Ты запомни, а то я забуду.

Ушли. Странно, «Риверсайд» оказался рядом, через дом.

Зашли. Какие-то провинциальные менеджерские рожи, лет за тридцать. И было смешно оттого, что мы так давно, еще с лета искали этот клуб.

На маленьком круглом танцполе, как бы обрезанная бочка, только мы вдвоем. Обнимались и плотно танцевали с Ксенией. Я не знал, что она может быть такой гибкой и пластичной. У нее было вдохновение. Я снова трогал тугой шарик ее волос на затылке. И заметил, как она замерла, увидел ее послушную истому и понял — она чувствует, что я трогаю через этот узел всё её тело и чувствую его обнаженность.

Сидели с ней в углу и листали журналы, как в библиотеке, я казался сам себе простуженным, из окна тянуло. Девушки играли в бильярд, радуясь возможности оттопырить задницу, и поглядывали на свои отражения в зеркалах.

Ксения с завистью разглядывала фоторепортаж из какого-то ночного клуба. Там, на последних страницах, было много фотографий жарко веселых, отчаянно-свободных и творческих людей. Новая российская богема. Они жили совсем другой жизнью, они творили, каждый свое, но складывалось что-то общее, они двигали вперед жизнь, им подчинялись законы времени и удачи. За ними было будущее. Ксения все кого-то искала, казалось, что она ищет себя среди них.

— А ты знаешь, что главный редактор этого журнала «голубой»? — с какой-то гордостью сказала она. — И говорят, что там афигенные гонорары.

— Эта вот девушка похожа на тебя, Ксения.

— Неужели я такая? — Она внимательно смотрела и узнавала себя другими глазами.

Я завидовал тем, про кого пишет журнал, и мне очень хотелось, чтобы и мое лицо жарко и бесстрашно хохотало с фотографии на последней странице. И казалось, еще немного и настанет прекрасное время, все свершится, и я буду грустен и растерян, потому что буду счастлив, и мне нечего больше будет желать.

— А давай пойдем танцевать в «Секшн» на Арбате?

— Давай, тут скушно.

— Давай Димке позвоним и позовем его.