Фарид Нагим - TANGER

…каков экономический и политический расклад

Быстро и весело щелкал ключ в замке, что-то топало, шелестело, сыпалось, падало, хихикало, кричало мне наверх. Я спускался к нему, и, ловя ребенка в себе, смотрел на его сумки, карманы, на него самого, будто он мог измениться, чтобы радостно удивить меня. С жаждой, будто желая в чем-то удостовериться, читал газеты, которые он приносил, и ждал от него необычных новостей, рассказов и вообще чего-то нового. Мы, наверное, вместе ждали чего-то, надеялись, что нужно чего-то дождаться, и весело проводили свои вечера, тратили друг на друга время. Мы ждали чего-то и ждали потому, что подсознательно чувствовали — наши отношения должны что-то развязать в нашей жизни, к чему-то нас подвести, к концу какому-то.

— Вот смотри, какие яблоки купил! — Он весело тер свои жидкие волосы ручкой. — У нас в Крыму такие раньше были. Откуда яблоки? — спрашиваю. «Из Крыма», — говорят. Вот, узнал. Попробуй, их сейчас даже в Ялте нет. Они назывались Сенап.

— Может быть, Синоп?

— Нет, Сенап, точно помню, и продавались обернутыми в папиросную бумагу.

Холодильника не было, и скоропортящиеся продукты мы вывешивали за форточку на мороз.

Потом что-то начинало звякать, стукаться тусклым фарфоровым стуком, журчать, шипеть и шкворчать на газовой плите, появлялись вкусные запахи, появлялась, отражаясь в полировке стола, запотевшая от московских морозов, бутылка крымского вина. И мы заново вспоминали нашу странную встречу, которая не должна была состояться. И поражались тому, что все еще живем здесь, что спасаемся в этом доме. Получалось, что ради нас, для того чтобы здесь поселился Ассаев, а уж потом и мы, свершилась вся эта трагическая перестройка. И я слушал его, уже не разбирая слов, я слышал музыку его речи.

И ночи наши были такими, может быть потому, что он думал, будто я так уж этого хочу, будто и ту функцию он добровольно исполнял за какую-то женщину, либо сам избывал что-то мучительное во мне. Он стал всем для меня: женщиной и мужчиной, и уже становился персонажем.

И часто мы ходили с ним в тот холодный год в театры, к импрессионистам в Пушкинский музей. Потом, в киоске на Киевском, он покупал маленькую бутылку «Мартини» и я соглашался с ним — с ней нам будет веселее добираться, необходимое для наших организмов утонченное горючее. В электричке я все сжимал ягодицы на холодном сиденье, подкладывал перчатки. Потом мы быстро шли с ним от станции к даче. Такой каленый мороз, что в воздухе запах горения. В носу хрустит от холода. Плоскими кристаллами вспыхивал на дороге снег, и остро, болезненно взвизгивал под ногами. Сосны продолговато скрипели всем телом своих стволов. Я вспоминал, как в детстве шел с родителями от бабушки и закрывал глаза, чтобы быстрее вернуться в наш теплый дом и заснуть. Мерзли и чувствовались коленные чашечки.

Так тепло было на этой нашей деревянной даче, что хотелось зарыдать от счастья. Слышно жаркое локомотивное гудение газовой печи за дощатой стеной.

— Наша маленькая крепость, спасающая от ужаса судьбы, — сказал он. — Анварик, это мы с тобой и как я счастлив!

— Анвар, давай убежим в Крым и никогда не вернемся.

Я тихо смеялся.

— Там много твоих собратьев, татар, а значит, и моих тоже.

Я тихо смеялся.

— Слушай, а что означает твое имя?

— Анвар с арабского значит — лучистый свет.

Он так и подскочил.

— Ты подшучиваешь надо мной как всегда, — недоверчиво засмеялся он.

— Нет, это правда — лучистый свет.

— Невероятно, я же говорил-говорил, что ты — Фонарик, это же я сам придумал. Как это красиво — лучистый свет.

В вязкой и тяжкой сонной тишине, из другого мира зазвонил будильник. Суходолов поднялся, и мне было очень тяжело за него. Потом я слышал, как он собирался в прихожей. А потом он открыл дверь, и я услышал его возглас, услышал топот ног, морозный скрип, визг досок и чужой голос, у меня сжалось сердце. Да, это был чужой голос Ассаева. Плоско стукнулась заледеневшая сумка, брякнулась рукавица, потом каменно грохнулась обувь. Я встал и быстро оделся. У них был очень напряженный разговор.

— Анвар — Георгий Аббакумович… Анвар — Георгий Аббакумович…

Слышал я Ассаева, стоя у двери.

— Ты че, Леша? Что, мне уже и приехать нельзя…

Спустился вниз. У Ассаева было морщинистое, словно изжеванное лицо. Шапка набекрень. Свесился со стула набок, колени широко расставил. Он замолчал при виде постороннего. Чтобы не обижать меня, как постороннего.

Все молчали. Казалось, что ему странно чувствовать себя хозяином, и странно, что нужно выглядеть сердитым на меня, постороннего. Очень жалко было Суходолова — шокированное облако у заиндевелого окна.

— У вас напряженный разговор, — сказал я, встав в дверях на кухню. — Не надо. Я понимаю, что это из-за меня. Алексей Серафимович не виноват, — говорил я. — Я уйду сейчас.

И я вдруг увидел, как смягчилось лицо Ассаева, он вдруг что-то почувствовал в моем голосе, глубина появилась в его глазах и внимательное удивление.

Суходолов побежал в Дом творчества, позвонить и предупредить, что он опоздает на работу. Ассаев спросил насчет унитаза.

— Так, ничего страшного, — сказал я.

Он снова спросил насчет унитаза.

— ………, — невнятно ответил я.

— Я посмотрю, — отстраненно сказал он.

— Я сам сделаю, Егор Константинович.

Он ушел в ванную. И я понял, что он знает, как я там подкрутил этот рычажок проволокой, чтобы не протекало, об этом знал только Сыч.

Пришел Суходолов. Я поставил чайник.

— Анвар, нельзя спичку в мусорку бросать, загорится, — искоса глядя на меня, сказал Ассаев.

Я увидел, как сжался Алексей Серафимович. Как изменилось его лицо от бессилия помочь мне.

— Я ее в раковине вначале тушу, — легко отозвался я. — И только после этого в мусорку…

Потом Ассаев оделся и молча ушел.

— Он к Сычу пошел, я урою его, он, бля, не знает, как страшен я могу быть, — он сжимал кулачок своей высохшей ручонки.

Потом сидели и говорили о чем-то, но сами только и ждали его возвращения. Серафимыч смотрел на меня, будто карауля малейшую мою реакцию.

Ассаев вернулся и сказал у порога:

— Так, ребята, вы знаете, что я этого не приемлю!

— Ну что еще, Егор, что?

— У вас какие отношения, мужские или нет? — Он, скособочась, стоял у порога, точно боялся зайти на кухню, гримаса исказила его лицо.

— Это тебе Сычев все наплел, да, Егор? Этот старый окорок?

— Не ругайся, Леша.

— Поэтому ты так все осматриваешь здесь, будто невесть что ожидал увидеть?

— Я просто спросил. Мне надо знать.

— И ты пришел и так вот брякнул с порога, а ты не думаешь, что ты, например, Анвара мог обидеть, Егор?