Фарид Нагим - TANGER

И самый неприятный человек задал мне, казалось бы, самый неприятный вопрос. Но он был просто подослан с этой миссией. Потому что они-то уже знали мой ответ. Кто-то шикнул, кто-то сделал недовольный вид.

— Да, я ждал этого вопроса, — сказал я, покачивая ногой. Все замерли. — Вот знаете, Достоевского даже обвиняли в том, что он сам, как его Родион Раскольников, убил старушку. Ну так вот, я вам скажу: Старушку я не убивал.

— Старушку не убивал, — повторил кто-то.

— Не убивал…

И они засмеялись, и захлопали в апофеозе всеобщего счастья. А тот, кто задал вопрос, смутился и сказал: — Нет, я же не специально готовил этот вопрос, мне не важно — автор-герой, спал не спал, вы меня не поняли.

Потом задали вопрос, как я написал эту вещь.

— Как? — воскликнул я. — Я брался за дверь электрички, летящей во вьюжной ночи, и переходил не из тамбура в тамбур, а из сцены в сцену. Я лежал в бессонном поезде Москва — Симферополь на станции Джанкой и видел бабочек, собак и детей, которые одни только имеют право жить на земле.

— Как здорово, — сказал Анвар-Евгений, глядя на меня влюбленными глазами. — Наконец-то мы все увидели настоящего автора пьесы, а не того делового чеченца, про которого казалось, что он не может написать этой пьесы.

Но я почувствовал, что разверзшаяся пустота замерла перед всеми нами.

Мы приехали в пять часов утра, как я и говорил ему.

В этом утреннем, розовом свете, он стоял прямо напротив двери нашего вагона. Нахмуренный, в ожидании. В каком-то ослеплении, когда видишь только пятнами, я вышел вслед за Няней, и кивнул ему. Мы с Няней несли вдвоем ее огромную сумку, а он, как нахулиганивший и наказанный ребенок шел за нами.

— Няня, мне надо будет с ним сегодня разобраться, я завтра тебе позвоню.

Она понимающе кивнула.

— Игоряш, поедешь с нами? Мы на одной машине с Михал Михалычем, еще выпьем, посидим.

После дружного, отстраненного от московской жизни Щелыкова им не хотелось вот так сразу расставаться. Мне тоже хотелось поехать с ними.

Мы остановились у ярко освещенной и холодной стены вокзала.

— …………………………, — говорил он.

Я смотрел, как они все прощались на вокзальной площади.

— …Ассаев с женой… мне разрешил жить у него летом… и тебе тоже…

Как Игорь садился с Няней в машину, как Санька крутил головой и что-то спрашивал у Няни, наверное, про меня.

Мы долго сидели с ним на холодном полупустом Киевском вокзале, шел ремонт путей. Потом появилась электричка, но на ней мы доехали только до Солнечной, снова сидели на скамье на открытом перроне, было промозгло и очень холодно. Тетка стояла с сумкой. Мы сидели, отстранившись. Он вздыхал, будто просил прощения за что-то.

— Извините, а когда же следующая? — повернулся он к тетке.

А я содрогнулся от мысли, что он мог прикоснуться ко мне.

«Надо бы Няне позвонить. Откуда здесь позвонишь».

Я стоял на Киевском, под башней с часами.

Ее машина, Няня там. Она была — яркая, пахучая, со своим открытым, искренним и располагающим лицом. С этим обнимающим голосом со срывающейся интонацией.

— Анварчик, ты меня ЛЮ?

— Да, Няня!

— И я тебя очень ЛЮ! А я уж думала — всё, кончилась сказка.

— А что за машина?

— Форд-Скорпио. Два и девять, это большой объем. Она раньше Клямкину принадлежала.

— Это который в «Песнюках»? Ничего себе, Нянь.

— У него здесь такая стереосистема навороченная, столько прибамбасов. Давай твою Вьен-вьен-Н…

Неожиданно зазвонил телефон, она вынула антеннку зубами.

— Да! — энергично, как и Герман всегда говорил. — Няня. Мушталерова. О, как! Ню-ню… пускайте молоток. Ты че, больная на всю голову? Бумага так называется, просто скажи Генычу, что Няня сказала: пускайте им на визитки молоток… Ну и что? Не вопрос!

Видел бы меня Серафимыч, он скорчился бы от ужаса, да.

— Вот ты пижда! Ну и что? Не вопрос! Запиши телефон Наташки, ей нужно будет денюжку отдать, и пропуск выпиши.

Я положил ладонь на ее черное, нейлоновое колено и повел руку выше. Она передала мне телефон.

— Не клади туда, у меня один телефон уже так вылетел при резком повороте. Фьюить, на хер.

Снова звонок.

— Да! A-а, Экипаж, узнала, — смеялась она открыто с приятно срывающейся интонацией. — О, как! Ню-ню… ну не шмогла я, не шмогла… Сделаю, не вопрос! Сделаю, а вам откат… а вы где сегодня ужинаете? Ню-ню, знаю, а давайте вместе поужинаем?

Я и вправду чувствовал себя важным, значимым человеком, которого любимая женщина везет в неизвестном направлении. И это стильно так, когда женщина за рулем.

— Няня, ты сейчас закурила, потому что о чем-то подумала? Мне так показалось.

— Здесь, — она выпустила дым и кивнула вбок. — В этом комплексе я фехтованием занималась, когда была худенькой и стройненькой, — она щурилась и следила за дорогой.

Так приятно ложится ладонь на ее шею, так красиво начинаются волосы, что непроизвольно улыбаешься.

— Я люблю с этим заниматься, — она кивнула на телевизор с порнушкой с приглушенным звуком.

— Интересно… интересно…

— Да, я себя представляю на их месте.

Удивительно холодные и маленькие груди.

Потом она резко задвигалась подо мной и задышала.

— О, Нянь, сделай еще раз такую мордочку…

Она снова скривила лицо. И я вдруг с удивлением понял, что меня умиляет это, что я очень люблю то, что так недавно меня отвращало и мучило.

— Как у ежика, Нянь.

— Да, я люблю ежей. У меня… вон… целая коллекция… мне все ежиков дарят…

— Нянь, ты знаешь, удивительно, она у тебя такая маленькая и аккуратненькая такая, как у девочки, как будто ты не рожала… А где Санька?

— Они на даче с Татуней… с бабушкой. Она не любит… когда… ее… б-бабушкой называют… ой…

— Что?

— Колется… красиво, когда там брито… только колется…

— А Олежа — это кто?

— А он Иркин брат двоюродный, Светка любовница. А жена с родителями в Панаме, они видать слишком много хапанули и теперь смотались, переждать, а он прилетает обстановку проверить. У них такая квартира агромадная на Таганке. Евроремонт.

— А Галка?

— Что, понравилась?

— Глаза красивые…

— У её Кольки жена и двое детей, а её муж на зоне, он чуть-чуть миллион не украл у Алеф-банка, он там работал, а у них же крыша ментовская, знаешь, наверное.

И мне тоже хотелось срочно найти работу, успокоить Татуню и по-мужски наладить их разобщенную жизнь. И с этим нужно что-то решить.

Остро свежий, тревожный запах не затронувшей нас беды. Радостно было стоять у подъезда с Няней и прячущимся за ней Санькой, после этого неожиданного московского урагана, видеть поваленные деревья, разбитые стекла машин, погнутые билборды. Жизнь показывала, что она не всегда может быть простой и понятной, не всегда поддается человеческому зауживанию и нам, может быть, предстоит перенести такие потрясения, перед которыми мы все будем бессильны. Так близко её лицо. Чистая, лакированная детская кожа, туманная родинка из-под нежнейшего румянца щеки, свежо блестящие глаза, полураскрытые губы. Такое лицо бывает только у здоровых, полных женщин. И это было родное для меня лицо, совсем не такое, как у Марусиньки.