Юрий Красавин - Время Ноль

Чирков отгородил для себя закуток, натаскал из казармы тюфяков, собрал в квартирах все съестное, из небольшого магазинчика приволок ящики со спиртным и стал жить.

В то ужасное лето, когда все случилось, на полях вокруг ближней мертвой деревни поспел урожай. И вот срывал колоски ржи и пшеницы, «доил» овес и гречиху, набивал целый мешок и нес к себе; сушил возле печи, молотил, провеивал.

На некоторых полях его преследовал странный железистый вкус во рту; словно ржавчина проступала на языке. Он догадывался, что это означает, и спешил уйти с этих полей. Но хлеба были обильны, и он понимал, что зерно ему необходимо, потому работал тупо и упорно.

День ото дня холодало; все время лил дождь, пришлось сложить печку. Под дождем ходил в лес за сухостоем, благо это рядом; пилил и колол, так что целыми днями в его логовище ярко полыхал огонь и трещали дрова. Другого света не было. В это первое время он не унывал — опоражнивал бутылку за бутылкой, часто смеялся.

Так было, пока не выпил все. Тогда он поискал в квартирах, нашел и там несколько бутылок, но и их хватило ненадолго. Вот теперь стало тоскливо.

Он ждал, что холода и дожди вот-вот прекратятся, ждал, пока не понял, что они надолго, может быть, навсегда.

Солнце проглядывало редкое и было мутное; ветер гнал облака — они летели стремительно. Чирков радовался, что запасы зерна пополняются; временами ему казалось, что он живет на острове, куда его выбросило после страшного кораблекрушения. Чудилось, что вот-вот появятся дикари-людоеды и устроят пляску вокруг костра с жареной человечиной.

Но вместо людоедов однажды средь бела дня на территорию военного городка прибежал откуда-то безумный мальчик лет десяти, в зимней шапке (по летнему-то времени!) Он закричал Чиркову:

— Здорово!

И через минуту в том же тоне, хрипло, обыденно:

— Как живешь?

И побежал прочь.

Чирков кинулся следом:

— Погоди! Слышь, погоди!

Хотелось остановить, расспросить, просто посмотреть на него — ведь уж сколько времени не видел живого человека! — но, увы, не догнал. Было жалко до слез, что этот мальчик не остановился. Конечно, он безумен, но если приласкать, авось оклемался бы.

Потом, много дней спустя, Чирков нашел этого мальчика уже мертвым у самодельного шалаша в лесу: тот лежал на спине с восковым лицом, с удивленно открытыми глазами, словно увидел что-то в небе, поразился этому и умер от страха ли, от изумления ли.

Зима была страшной. Темнотой, безмолвием, одиночеством, лютой стужей. Но больше всего пугала тишина. По ночам слышно было, как гулко лопаются от мороза стволы деревьев.

Спасало то, что временами Чирков впадал в забытье. Он как бы отключался на какое-то время, измеряемое не минутами и не часами — сутками. Очнувшись, видел себя лежащим под ворохом одеял и тюфяков, в заиндевевшем помещении. Тут он вставал, окоченелыми руками растапливал давно погасшую печку, соскребал с окошка густую бахрому инея: что там — день? ночь?

Когда огонь разгорался, и печка накалялась, с окон и дверей натекали лужи. Он выволакивал из темноты пахнущий солидолом ящик, доставал банку с мясными консервами, разрубал её топором, вытряхивал мерзлое содержимое. Ел вяло и с отвращением; про зерно забывал, а вспомнив, дробил его обухом топора на темени какого-то прибора величиной с холодильник, варил кашу или пёк лепешки.

Всегда была нужда в дровах, они таяли, как снег. Собравшись с силами, шел за сухостоем в лес и возвращался с обмороженным носом или щекой.

Во время одного из таких походов, когда наступила первая оттепель, он увидел вдруг собаку. Это была именно собака, а не волк, но Чирков обрадовался бы даже и волку — всё-таки живое существо и отнюдь не насекомое. Собака эта лакала воду из не замерзшего родника в овраге, где лёд намерз огромными наледями. Она оглянулась на хруст человеческих шагов. Конечно, если бы не довольно громкое журчание воды по камням да наледям и не шелест ветра в кустах, она услышала бы Чиркова гораздо раньше, когда он был далеко. Врождённый страх перед человеком боролся в ней с природным инстинктом хищника, и последнее оказалось сильнее.

Чирков подходил, а пёс лишь оседал на зад, но не отступал в страхе; он даже зарычал угрожающе и оскалил острые клыки.

— Тузик! Тузик! — радостно звал Чирков и похлопал себя по ляжке. — Рекс! Рекс!

Нет, это была уже не домашняя собака, а одичалый пёс. Шерсть на его загривке поднялась дыбом, всё тело, худое, с поджарым животом, напряглось.

И тут с крутого берега оврага на Чиркова ринулась целая стая, не меньше полутора десятков собак. Он даже не сразу осознал, как это и что это, и секунду лишнюю промедлил, оторопев. Собачьи зубы тотчас впились ему в ногу выше колена. Чирков вскрикнул, но и другую ногу полоснула острая боль; ещё одна собака кинулась ему на грудь, зубы её сомкнулись у его горла с резким клацнувшим звуком.

Чирков отпрянул спиной к крутому обрыву, отмахивался топором; собаки отскакивали и кидались на него снова. Одна из них, окровавленная, кружилась юлой, а другая, отчаянно визжа, поползла в сторону, оставляя кровавый след.

Сильный толчок откуда-то сверху сбил Чиркова с ног — это здоровенный волкодав атаковал его с обрыва. Теперь закружились все в одном клубке — стая хищных собак и он, человек, ставший их дичью. Чирков вставал и падал во всеобщем рычании и лае; на нём висли сразу несколько псов, рвали одежду. Хорошо, что он был тепло одет!

Он уже выронил топор и отбивался ножом, выхваченным из-за голенища. Непонятно как оказался на полуповаленном стволе сосны — откуда взялось такое проворство! Собаки подпрыгивали под ним, пытаясь достать, пробирались к нему по стволу меж торчавшими с разные стороны ветками, он изворачивался, ударами ног сбивал их вниз.

Здесь, на дереве, Чирков уже пришёл в себя хладнокровнее и только теперь вспомнил про пистолет, положенный во внутренний карман бушлата. Никогда ведь не выходил из дома без него, и вот теперь, хладнокровно прицеливаясь, выстрелил… и ещё, и снова. Последнюю собаку пули настигли довольно далеко, за ручьём.

Наступила тишина. Впрочем, один из псов ещё поскуливал, слепо тыкаясь головой в куст.

Чирков спрыгнул с дерева, некоторое время стоял, обводя безумным взглядом окружающий его лес, крутые берега оврага, теряющееся в снегу русло ручья. Прихрамывая, обошёл собачьи трупы; шевелящихся добивал ударами окровавленного ножа.

Вот только после этого он оглядел себя. Кровь из разорванной мышцы правой ноги натекла на сапог. Липко было и пальцам в левом сапоге. Бушлат изорван в клочья, вата и шерсть овчины торчали тут и там.

Всё ещё насторожённо прислушиваясь, Чирков разулся, закатал штанины насколько смог и осмотрел свои раны. Одна была глубока, кровотечение не останавливалось, и он сделал тугую повязку, перекрутив ногу брючным ремнём. Прочие следы собачьих зубов промыл, брезгливо морщась, и умылся сам. Вода в ручье утекала от него розовая от крови. Оделся, отыскал брошенный топор и, хромая, побрёл к своему логову, всё ещё чутко слушая лес и держа наготове топор в одной руке, а пистолет в другой.