Юрий Красавин - Привет, старик!

— Слушай, старик, а почему ты не был на похоронах? — вдруг услышал я.

— На чьих?

— На моих.

Я смотрел на него. Он смотрел на меня. Причем так, словно он в свое время приглашал меня, и я обещал непременно быть, но обманул, не явился отдать последний долг.

— Я понимаю, — голос Комракова звучал неприятно, обличающе, — обряд этот не в удовольствие никому, но не одними только соображениями приятности следует руководствоваться. Насколько я знаю, именно так ты пишешь в своих романах.

«Вот зачем он пришел! — подумал я. — Взыскать по счету».

— Гена, газета с некрологом попала мне на глаза две недели спустя после. — начал я оправдываться и запнулся, чуть не сказав «после твоей смерти», но вовремя спохватился и нашел другие слова, — после ее выхода в свет. Я решил, извини, что тебя уже похоронили.

— Меня похоронили, — эхом отозвался он. — Но в тот день ты должен был постоять у моего гроба. По долгу нашей дружбы, старик. А ты этого не сделал.

— Откуда же, сам посуди, я мог узнать о твоей смерти? Ты мне ничего не сообщил, даже тогда, когда виделись в последний раз. Небось, предупредил бы: так, мол, и так, намерен помереть такого-то числа, изволь прибыть, похороны на Новодевичьем или Ваганьковском.

Юмор висельника. Но меня извиняли чрезвычайные обстоятельства и глубокое душевное волнение.

— Как это не знал! — сказал Комраков, не глядя на меня. — Должен был знать, и все тут. А ты уклонился, старик. Я не ожидал от тебя. Олег — в Минске, Генка Васильев — в Оленегорске, а ты ближе всех, в двух часах езды на электричке.

Это был непереносимый упрек. Настолько непереносимый, что я спросил:

— А почему твоя Нина не известила меня телеграммой? Неужели это было так трудно? И сыновья твои тоже хороши: не могли уж.

— Разве они не телеграфировали? — спросил он после паузы и нахмурился.

— Нет.

Мы помолчали. Но разговор был начал и логика его развития требовала продолжения в новом русле.

— Я понимаю, у тебя много друзей помимо меня, Олега и Генки Васильева, — повел я атаку. — Но мы все-таки составляли наше литинститутское братство, а другого у тебя не было. Ты вспомни, что говорил Тарас Бульба: «Нет уз святее товарищества! Мать любит своё дитя, жена любит своего мужа … Но это не то, братцы! Любит и зверь своё дитя. Но породниться по душе, а не по крови, может один только человек ». Или ты жену свою воспитал как-то иначе, и она такого родства не признаёт?

Он молчал.

— Жены часто ревнивы к друзьям своих мужей, — продолжал я, уже не ради защиты высказывая свою обиду. — В твоей всегда чувствовалась досада, когда мы появлялись. В любом другом случае я её оправдал бы, но тут, подозреваю, что взяли верх неблагородные соображения: твоя семья известила лишь тех, кто ей казался поважнее.

— Ты погоди, — остановил он меня. — Не говори, чего не знаешь. Может, телеграф не сработал.

Это сомнение возникало у меня ранее, и я в свое время сходил на почту: нет, телеграмм для меня не приходило.

Еще раз вернусь к тому июльскому дню, когда по сути дела попрощался с Комраковым. Направляясь к нему, я шел Тверским бульваром и остановился у Литературного института. Обычно я проходил мимо, лишь бегло скользнув взглядом по фасаду столь знакомого дворянского особняка. А тут подошёл, взялся за железные прутья ограды: предчувствие томило меня.

Никого не было на крыльце, а в скверике тоже пусто. Но явственно увидел я нас, толпящихся там: и себя, и Комракова, и Олега Пушкина, и Володю Кавторина, и Павла Маракулина. Тени наши бродили там! Голоса наши отчётливо звучали! И между мною и ими было непреодолимое пространство времени. Мне уже не преодолеть ту ограду и скверик, не соединиться с теми, что стояли там, у крыльца.

И я отступил со смущенной душой, с сильно бьющимся сердцем, поражённый внезапным открытием: оказывается, жизнь уже прожита, настало время заката, время прощаний.

Это было сокрушительное осознание происшедшего.

Вот с таким настроением я и пришел к Комракову тогда, и увидел его беспомощным, на себя не похожим, как не похожа пустая коробочка улитки на живую улитку; я услышал стук его палки в пол, как по крышке гроба.

Сейчас же мы сидели и разрешали возникший между нами конфликт: я должен был прибыть на похороны моего друга и не сделал этого — почему? чья тут вина?

— Ты всегда стремился подружиться с влиятельными и нужными тебе людьми, — укорил я. — У тебя, бывало, с языка то и дело: мне тот-то сказал я с тем-то об этом говорил. Мол, ты с ними на дружеской ноге. И Нина твоя ценила только такую мужнину дружбу. Однако, несмотря ни на что, она должна была помнить о своём долге перед нами — передо мной, Олегом и Генкой. Она должна была пригласить нас на твои похороны!

Мы смотрели в разные стороны: я — в окно, мой гость — на моих предков: по деревенскому обычаю я люблю вывешивать семейные фотографии на стену.

— Наверно, закрутилась, — сказал он примирительно. — Хлопоты, сам знаешь. Надо гроб, то да сё.

— Извини, старик, — возразил я безжалостно, — смерть твоя не была для неё неожиданной. Во всяком случае я тогда ушёл, сознавая, что жить тебе осталось недолго. Я даже Олегу написал: если, мол, хочешь попрощаться с Геной, тебе надо поспешить.

— Олег был у меня, — отозвался Комраков. — Он приезжал по своим делам, зашёл ко мне. Но про твоё письмо ничего не говорил.

— А я его и не послал. Показал своей жене, та прочла и отругала меня: «Нельзя так о живом человеке!». Я подумал: может, и впрямь ты ещё оклемаешься, выкарабкаешься.

Мы помолчали.

— А я ждал тебя, старик! — сказал Комраков. — Ждал, и ты должен был приехать.

— Да не знал я, Гена! Говорю тебе, что и некролог-то увидел, две недели спустя, после твоей смерти. Да и его, по-моему, дали с опозданием: там нет даты, когда ты умер.

Только теперь я поймал себя на мысли о том, какую дичь несу. О чьей смерти речь, если Комраков сидит передо мной живой!?

— Ты не дрейфь, старик, — сказал он, заметив мою растерянность. — Я, действительно, умер и меня похоронили. Контора моя не ошиблась, хотя и сочинила хреновый некролог. Да ведь хороший-то как написать! И я не сумел бы. Даже на самого себя.

Я опять, как и тогда, в его квартире, ощутил некое дуновение, пошевелившее мне волосы и знобким холодком опахнувшее мою спину.

Я говорил с мертвым моим другом!

— Но ты не думай об этом, старик, — сказал Комраков, поняв моё состояние. — Что нам скорбные дела! Я вообще-то не за тем пришел к тебе, чтоб говорить о похоронах. Давай о жизни.

Лицо его было переменчиво: тени проходили по нему, свет боролся с тьмою.

— Кстати я не смог вспомнить: как мы с тобой познакомились, старик? — спросил Комраков весёлым тоном. — Так сказать, начальную дату, отправную точку. В общежитии или в институте? На вступительных экзаменах я тебя, не помню.