Юрий Красавин - Привет, старик!

— Я фамилию твою впервые отметил на первом курсе, зимой: Алексей Кузьмич Югов — он был тогда нашим творческим наставником — прислал мне для рецензии твой рассказ «Пункт „Васька“».

— А-а. Неплохой рассказ.

— А я его раздраконил.

— Зря. Для первокурсника совсем неплохо. Его потом напечатали в «Литературной газете» — это было в шестьдесят четвертом году.

— Югов за тебя заступился: мол, напрасно вы так о своём товарище. После чего и рекомендовал твой рассказ в «Литгазету». Следовательно, прочитав мою критику, он из чувства протеста двинул его туда. А если б я не раздраконил. Соображай, кто вывел тебя в люди. Ты у нас самый сообразительный.

— А что ты там накалякал в своей рецензии?

— Да ты в этом рассказе выпендривался, например, так: «Мы сидим и ждем вечернее зарево ». Почему не зарю, а зарево? О пожаре, что ли, речь? Но тебе хотелось закрутить лихо: заря, мол, слишком просто, дай напишу «зарево». Я ужасно возмущался этим!

— Ты позавидовал, старик: я тогда хороший писатель был! Это потом испортился. А «Пункт „Васька“» — почти классика. Он у меня в первый сборник вошел и потом не раз переиздавался.

— Там такие красоты были; «лето пело прощальную песню»… «дымчатые тучи оплакивали уходящее лето». «кровь скатывалась с бревна и растекалась по влажному мху».

— А что? Хорошо.

— По мху «растекалась» — это хорошо? Не серди меня, Комраков, не серди. В гневе я бываю страшен. Там у тебя ещё было: «хороший человечище, похожий на гориллу », «скрежетащим голосом » и прочее. Ну, для меня подобные клюковки — как красная тряпка для быка.

Тут Комраков впервые улыбнулся:

— Ишь, тридцать лет прошло, а ты цитируешь наизусть. Значит, хороший рассказ.

Лицо его просветлело, стало воодушевленным.

— Я в писатели подался случайно, как-то так, сдуру. И в голову раньше не приходило! Жил в Рубцовске, заинтересовался цинкографией — я ведь разными ремеслами овладевал, старик! То кроликов разводил, то еще что. А тут для районной газеты клише стал делать — подрабатывать. И вот пришел однажды в редакцию, а там литкружок заседает, поэты да прозаики местные. Послушал я ихние стишки да рассказики — ну, думаю, так-то и я могу! Написал рассказ — редактор пришел в восторг. Напечатался в областной газете, потом еще раз, там уж меня местные литераторы на заметку взяли, пригласили на семинар начинающих. Вот так, старик, совершалось моё восхождение на Парнас. Это ты родился писателем, а я-то случайно оказался в вашей компании.

— Ишь, случайно. — проворчал я. — Мы-то пешечком на эту горку, своими ножками, смахивая трудовой пот со лба, а тебя возносило ни за что, ни про что, попутным ветром. Тебе пруха и везуха была, вон как давеча с Монтенем. Потому и не дорожил ты тем, что так легко досталось.

А Комраков от моего ворчания сидел довольный такой! Словно я его хвалил. Да ведь это и было ему похвалой.

— Ты и раньше насчет «случайности» выступал, а меня это возмущало.

— Как же, помню: ты у нас по части высшего писательского предназначения всё распинался, младенческие пузыри пускал. А разобраться — ты просто завидовал мне, старик, — повторил он. — Потому и критику наводил на мой рассказ. Признайся, и тебе станет легче.

— О чём ты говоришь! — возмутился я и теперь, как возмущался тридцать лет назад. — Я сам к тому времени напечатался в «Литературной России»! И в журналах тоже — в «Волге», «Сельской молодёжи». У меня рассказы уже готовились к печати в журнале «Знамя».

— Всё равно я вас всех тогда опережал, — подначивал меня Комраков.

Я сдался:

— С этим я согласен, старик: ты как-то сразу вырвался вперёд. И мы это ценили! Равно как и сейчас я это ценю. Вот тебе доказательство моего беспримерно дружеского к тебе отношения: я все твои письма ко мне сохранил.

— Зачем?! — озадачился он и удивился.

— Я был убеждён, что из тебя получится крупный литературный небожитель, — признался я, — и письма твои следует хранить, как национальное достояние.

— Я не оправдал твоих надежд. Так-так. Ну-ка, почитай что-нибудь, раз уж сохранил.

Я выдвинул ящик стола, достал папку.

— Старик, я всегда знал, что ты порядочный человек, — сказал он, пока я рылся в этой папке, — но на то, что ты не станешь выбрасывать эпистолы талантливого писателя Геннадия Комракова, я никак не рассчитывал.

— Ты всегда меня недооценивал.

— Извини, старик, больше такого не повторится.

— Вот, по-моему, самое первое твое послание ко мне: «Привет славному граду Конаково и его соловьиной весне! Матери родной не пишу десять лет писем, а тебе вот пишу. Цени. Вспомнил твою интеллигентную физиономию и решил, что ты именно тот человек, который мне в данную минуту нужен. Ты ведь не чураешься интеллектуального труда?..»

— Это значит, насчет контрольных, — заметил Комраков. — Давай дальше, что там?

— «Горю вечным огнем неизвестного солдата. До сих пор не послал в институт ни строчки. Долго болел, думал: поправлюсь — займусь. Но заняться пришлось другим делом. У меня была запланирована книжка рассказов на четыре листа, но появилась возможность протолкнуть шесть листов. Теперь лихорадочно копаюсь в своих архивах, переделываю всякое старье, тяну на шесть листов … Словом, до мая мне учёбой заниматься недосуг. И жалко, если я отстану от вас. Помогай, Юра! Есть ли у тебя контрольные работы? Я могу торжественно обещать: перелицую так, что и сам не узнаешь. Это все-таки быстрее, чем написать заново».

— Да, — Комраков опять улыбнулся. — Помню. Ты мне прислал.

— Гена, я обеспечил тебе не только первую публикацию в центральной прессе, но и высшее образование! Цени. Вот еще письмецо:

— «Перелет совершил в калошах и с костылями. Кто меня мог видеть в тот момент, — рыдали. Так вообрази и ты эту жалостливую картину и растрогайся, и вышли мне от щедрот своих что-нибудь с барского стола умственной деятельности. Мне бы огрызочки контрольных работ, объедочки курсовых … Потому как после удара у меня в голове шум».

— А-а, это меня в Киргизию собкором от «Известий» послали, а я ногу сломал, — он вздохнул. — Хорошее было время!

— Тебе везло на аварии, — проворчал я. — Куда ни поедешь, обязательно у тебя что-нибудь или сломают, или помнут.

— А я везучий был на эти дела, старик! Везучий, да. Другой на моем месте загнулся бы к тридцати — тридцати пяти, а я, как видишь, дожил до пятидесяти девяти.

Он улыбался, говоря это. Словно аварии и несчастья приятно ему вспомнить.

Комраковская улыбка была особенна тем, что в ней определяющим было дружелюбие. Не ирония, не лукавство, не простодушие, и тем более не застенчивость или смущение — эти свойства, по-моему, были чужды Комракову. Расскажет что-нибудь и смотрит, улыбаясь, как другие хохочут: салаги, мол, вы! Ничего в жизни не видели, не знаете. Невозможно представить его сидящим в одиночестве, тем более с грустным видом. Грусть не была свойственна ему. Он мог огорчиться, мог досадовать, сердиться, но не грустить. Ему было присуще здравомыслие, а при таковом и грусть, и тоска неуместны.