Оливье Ларицца - Храм

Я долго бродил в прохладе этого утра, пока не очутился в подземном автовокзале. Один из множества автобусов пробудил во мне любопытство — привлекло название конечного пункта его движения: Мехорада-дель-Кампо. «Поселок улучшенной планировки» — перевел я с испанского. Зеленые лампочки букв мигали, и я воспринял это как некое обещание. Спустя полчаса в тридцати километрах от автовокзала меня поразила голубая бесконечность утомленного неба, и неожиданно охватило желание пронзить эту голубизну, как те самолеты, что взлетают один за другим (аэропорт Бахарас находился неподалеку). Пусть меня затянет в половодье света, что хлынул сверху и крутился воронкой на крыше местного собора.

Приблизившись к этому собору, я увидел, что он не достроен и причудливо выступает посреди нового жилого квартала. Его изгибы и женские формы в стиле арт-модерн поразительно контрастировали с квадратными домиками, которые быстро размножались вокруг. Прямо перед его западным фасадом, что «плавился» в разнообразии красных кирпичей, расположился культурный центр. Меня сразу тронула эта недостроенная, вроде как искаженная, церковь. И мне вдруг захотелось в этой церкви заказать молебен за упокой матери, хоть гнев на Господа Бога не стих.

Когда я вошел внутрь, меня поразила еще одна неожиданная картина: сидя на корточках, старик заливает цементом пол. Неподалеку от него дымятся раскаленные угли — остатки сгоревших дров.

— Добрый день, — говорю я по-испански.

Старик, казалось, меня не замечает. Но я не отступаю:

— Кто вы?

Он поднял глаза от своего тяжкого труда, смерил меня взглядом с головы до пят и ответил:

— Я — твой отец, дитя.

Старика звали Фернандо Алиага. Ему было семьдесят семь лет. Его взгляд до сих пор живет в моей памяти: голубые глаза старика так похожи на глаза моей матери. В них соединились воедино небо, океан, звезды и ветер. Глядя в глаза дона Фернандо, кажется, что он много странствует.

Однако вся его жизнь прошла здесь, в пригороде Мадрида. Ему довелось застать франкизм, затем улучшение условий жизни, когда Испания вошла в Европейское сообщество. Впрочем, образ его жизни почти не изменился.

— В начале семидесятых, — объяснял он мне, — в нашей деревушке было около трех тысяч жителей. В середине восьмидесятых, с приходом Европы и комфорта, это место стало весьма престижным — в двух шагах от столицы. С тех пор дома растут как грибы. Но для меня ничего не изменилось. Я остаюсь «шутом Господа Бога», как они говорят…

И церковным сумасбродом. Таким прозвищем дона Фернандо наградили жители поселка, ибо они не могли понять его безумную затею — построить собор! Он посвятил всю свою жизнь строительству этой церкви, в которую я сейчас проник. Четыре десятилетия тяжкого непрерывного труда, еще более искусного с тех пор, как он ушел на пенсию, перестав работать скотником на ферме родителей. Скромную пенсию и церковные подаяния старик без остатка отдавал на создание своего произведения, покупал необходимые строительные материалы и очень редко нанимал помощника.

— Так много везде разбросано полезных вещей, — рассказывал он мне, опершись на колонну с ангелами. — Это безумие, сколько люди всего выбрасывают! У них нет ни малейшего представления о том, что имеет ценность…

Вот так я оказался в обществе этого необыкновенного человека, с которым не расставался на протяжении долгих недель, выискивая в его взгляде только одно: как на развалинах настоящего снова построить свою жизнь.

Каждое утро я ездил из Мадрида к дону Фернандо, это вошло в привычку. Кроме воскресенья (единственный день отдыха, который соблюдал), старик постоянно находился там, в своем необычном храме, с шести или семи часов утра. Однажды я даже не сразу его заметил. Я очутился внутри нефа. И, только подняв глаза, увидел старика: он красил купол, по крайней мере, его набросок — железный скелет под открытым небом — в ярко-синий цвет.

Вначале мы немного побеседовали. Я знал, что он ценит мое присутствие и мое молчание. Это чувствовалось в его просветленном взгляде. И в голубом цвете неба, что и привело сюда меня.

У дона Фернандо не бывало много посетителей. Раз в неделю его навещал помощник мэра. Он поддерживал старика отшельника. Впрочем, помощник мэра как-то мне сказал, что не представляет судьбу этого строения, когда отшельника однажды не станет.

— Епископ ему не выразил никакой поддержки, — признался он мне, пока Фернандо прихорашивал свой купол. — А без поддержки официальной Церкви собор не может служить местом культа. Кроме того, вы же видите, как все вокруг застраивается: участки земли идут по цене золота! Не исключено, что собор снесут после его смерти…

Слова помощника мэра меня расстроили. Сознает ли Фернандо такую перспективу? Когда гость уехал, я рассказал об этом старику, но тот, не теряя достоинства, оставался сосредоточенным на своей задаче. Он пытался почистить слегка поврежденную статую святого Антуана, которую ему подарил безвестный скульптор с руками волшебника.

— Я уже давно свыкся с мыслью, что не закончу свое творение, — пробормотал старик. — Конечно же не теряю надежды, что однажды епископ проявит интерес к собору. Кстати, один меценат установил здесь арматурные балки, чтобы предотвратить обрушение купола…

Он смолк. Я заметил на его шерстяной куртке капли краски, причем некоторые из них были многолетней давности. Эдакий Арлекин из другой эпохи, с другой планеты.

— Даже если мою церковь сотрут с лица земли, это не столь важно, — продолжил он. — Я ее построил не для себя.

— Тогда для кого? — спросил я.

— Для моей матери.

В его зрачках появился странный блеск, такой яркий и такой далекий, словно отблески полуденного солнца.

— Моя мать была героиней, святой! Она дала мне веру. Внушила мне любовь.

Меня пронзило желание упомянуть о своей матери.

— Не представляю, как можно внушить любовь… — промолвил я.

Он оборвал меня на полуслове:

— Любовь можно внушить, когда любишь, ибо она повсюду. И смерть — это тоже любовь.

— Я только что потерял мать…

— Знаю, дитя. Поэтому ты и вошел в мою церковь. Чтоб с нею еще хоть чуть-чуть пообщаться. Ведь эту церковь я построил из камней любви.

Через круглую рамку будущего витража проник солнечный луч и как маленькое богоявление осветил старика, который придерживается простой истины.

Тоска наваливалась по вечерам, когда лезвия ночи сворачивались спиралью в осиротевшем сердце. Тогда я бродил по улицам Мадрида, пытаясь излить свое горе, а потом снова нырял в бар отеля, где не так одиноко среди посетителей, постоянной суеты в проходе и нарочитого блеска люстр, панелей из дерева акажу и цинка, сценок охоты на картинах, бокалов с аперитивом. Опьяненный этим бутафорским сиянием, я засыпал.