Юрий Красавин - Озеро

— В чешуе, как жар горя, — бормотал он, озираясь, — тридцать три богатыря. Все равны, как на подбор, с ними дядька Черномор.

Тут и там в донных ямах с водой видимо-невидимо скопилось рыбы. Страстным рыбаком Размахай никогда не был, но тут проснулся в нем ловецкий азарт, который не унять. Он присел на корточки, опустил руки в ледяную воду и гладил лениво шевелящихся щук, заглядывал в тусклые глаза налимов и язей, переваливал с боку на бок горбатых от матерости лещей; целое месиво плотвы овсяными хлопьями шевелилось у него под ладонями…

Рыбы теперь были дружны меж собой, и щука уже не гоняла окуней, и окуни не гоняли уклеек, и жерех не покушался на красноперку — они совместно пережидали выпавшие им на долю невзгоды. Потом, едва лишь прихлынет большая вода, вспомнят они старые порядки, когда одни догоняют, а другие спасаются, — а пока мирно плескались в исходящих паром ямах, жадно хватая верховую воду.

Семён ходил от ямы к яме, играл с рыбой, приговаривая: «Ишь ты! Ишь она…» — и не мог устоять перед искушением: выбирал себе сома. Непременно сома и чтоб самого большого. Огромную эту рыбину он перехватил по жабрам поясным ремнём и, перекинув ремённую лямку через плечо, выволок на крутой обрыв и через пролом во льду — на берег; она лежала потом у него дома на полу, как бревно, и медленно засыпала.

В Размахаевом доме начался пир на много дней.

Рыбой пахла горячая печь, рыбный дух пропитывал кирпичи ее, толкал заслонку, наполнял все углы, пробивался в сени и на чердак. Изба сытно посапывала, довольная своим хозяином.

А Семён посиживал у окна, посматривал на заснеженное озеро, доставал из чугуна куски пахучей, ароматной сомятины, вкушая, держал почтительно обеими руками.

Жаль, что Маня в эти дни отсутствовала; жаль, что зимой Володька не мог добраться до него по сугробам — Семён сидел в одиночестве, и оттого его счастье не было полным.

А как бы удивился кто-нибудь, застав его за такой-то едой! И позавидовал бы, да и зауважал бы: забогател Семён!

— Разве можно поймать такую рыбину середь зимы? — спросил бы… ну, например, Осип Кострикин. — У тебя и сети нет, Размахай чёртов! Как ты ухитрился?

То-то, что ухитрился. То-то, что сумел: голыми руками поймал. Жаль только: нельзя с Володькой вместе спуститься на озерное дно и погулять там, держа парнишку за махонькую ручонку. А уж он подивился бы! Но нельзя, нельзя: расскажет отцу, а тот…

Если узнает Сторожок, въедет под лед на гусеничном тракторе, начерпает рыбы в прицепную тележку или сани, наложит стогом и — прямым ходом в город, на базар, чтоб продать и потом где-то в хитром месте купить магнитофонные ленты с оглушительной, как бомбежка, музыкой. Останутся на озёрном дне только следы тракторных гусениц да разводы солярки. Да еще придется при встрече выслушивать бахвальство: «А я достал Рони Эдельмаса, Ферлуччи и рок-группу „Ковантере“. Да, ведь ты, Семён Размахаич, в этом деле ни бум-бум, да? Глухо, как в танке, верно?»

У Сторожка свои удовольствия: врубит свой заморский магнитофон — домишко ходит ходуном; у коровы-ведерницы, которой придумали такое хорошее имя — Сестричка, пропадает молоко; Володька таращит глаза и начинает заикаться; галка, глядишь, летит по своим делам — над домом Сторожка ошалело закувыркается, плюхнется на землю, а дальше идет уже пешком и только на большом удалении очухается, взлетит.

Это у Холеры называется музыкой. Слава Богу, что живет на противоположном конце деревни, а то Семёну был бы выбор: или самому кинуться в озеро, или эту аппаратуру украсть и утопить в отхожем месте.

Нечего и думать, чтоб кому-то рассказать, как ловится зимой в озере рыба! И ни-ни! Выловят, выгребут без всякого чуру, все подчистую, даже мелочь — мало того, повыдергают донную травку, запакостят чистый донный песок, затопчут роднички.

И все-таки Семён чувствовал себя виноватым: уволок рыбину в свой дом, как собака мозговую кость в конуру, и грызет-наслаждается в одиночестве, ни с кем не делясь. Нехорошо это. Некрасиво. А как быть?

Если, например, Сверкалову Витьке сказать, он что сделает? Небось, начальство захочет ублажить, чтоб ему, председателю Сверкалову, потачку давали побольше. Устроит им выезд на природу, то есть залезут под лед пузатые начальники, разведут костер, поставят водочку на льдиночку. «А мне, Семёну Размахаеву, прикажут у пролома стоять на стрёме, чтоб их там никто не засвидетельствовал. Не-ет!.. Нет-нет, хрен вам всем! Никому я не скажу, а без меня вы ничего не узнаете. Ха-ха! Нашли дурака!»

Он благодушествовал, он ликовал, держа долю соминой спины в пригоршнях, как долю арбуза, и погружал в нее чуть ли не все лицо… и вареная голова сома поглядывала на него белым глазом, ухмылялась; владей мной, Сёма, ешь меня, Размахай, не стесняйся.

Вокруг его избы на рыбный запах собрались все деревенские коты, именно на рыбный запах, а не к кошке Барыне. Но они людям ничего не могли сказать, и потому не знали о его, Семёновом, счастье ни соседка баба Вера, ни безногий Осип с толстухой-женой, ни доярки Полина и Катерина, ни Валера Сторожок с семейством.

Рыбу из донных ям можно мешками таскать, даже возами возить! Богатое озеро, рыбное и никакими рыбхозами не обловленное. Но и в прежнюю зиму, и теперь Семён взял только одного старого сома. Больше ни-ни.

— Что я, спекулянт, что ли! — говорил он сам себе солидно… — Или браконьер какой? Умный человек не может быть жадным, жлобами и скупердяями бывают только дураки. Ну, а я с разумом мужик… у меня все по чести и по совести, как у этих… у них в отряде тридцать три и все богатыри.

Хоть и ростился, хоть и пыжился гордостью, а чего уж там по чести да по совести, когда не сомы его ели, а сам он ел сома — разница! Где ж тут справедливость? Она в братстве и равенстве, она в мирном соседстве, когда никто никого не обижает, никто никому не мешает и уж тем более один другого не ест, обсасывая каждую косточку. А нет справедливости — совесть и честь ни при чём.

Сознание этого смущало Семёна, но он отгонял коварную мысль: «Во всех делах соблюдай меру! Это уж совсем быть глупым: посидел у рыбных ям и ушёл с пустыми руками. Нет, всё в меру: только одного сома. Ну, разве что маленьких окунишек для навару. Ну, разве что щуку для рыбного студня. И больше ничего».

Можно бы, конечно, бабе Вере преподнести соминый бочок — все-таки соседка! — но ведь она хитрая разиня-то: станет подсматривать да и выследит его. Сама в озеро не полезет, а другим разболтает, у нее не улежит. Из хорошего получится плохое, из добра — зло.

— Ладно, я ей летом щуку поймаю, она любит, — утешал себя Семён. — Неизвестно ещё, полезна ли старикам жирная рыба.

А что касается Виться Сверкалова… эх, разошлись дорожки давным-давно. И вот что чудно, если разобраться: они были поначалу, на заре-то жизни, вот в Володькином возрасте и постарше, друзья-приятели, то есть один, как водится, повелитель, а другой — исполнитель. Чего Сёмка прикажет, то Витюшка выполнит; что Сёмка предложит, с тем Витюшка согласится. И никогда наоборот!