Юрий Красавин - Озеро

— Что с Волгой, знаешь? — спрашивал он. — Эти деятели превратили ее в сточную канаву… или скоро превратят. Волна качает берега! Совсем хана. Возьми меня с собой. Я способный, на лету схватываю. Может, уразумею суть вашего жизнеустройства и вернусь сюда.

Она продолжала молчать. Ясно было, что не хотела брать его с собой. И это ее-то он полюбил!

— Ну, так я не хочу больше с вами знаться! — уже закричал Размахай. — Что вы за люди? Почему вы глухие?

На крик его вышел из-за кустов встревоженный актёр, обменялся с подругой взглядами. Семён услышал, как он спросил негромко:

— Чего просит этот ребёнок?

И она что-то быстро ответила ему; вид у нее был виноватый.

— А-а! — сказал актёр. — Земля наша велика и обильна, но порядку в ней нет. Придите править и владеть нами. Так? Это уже было.

— Почему до вас не докричаться, хотя вы рядом? — продолжал наседать Размахай, обращаясь у же к ним обоим. — Чем вы лучше Сверкалова и Сторожка?

— Семён Степаныч, мы справимся сами, — бодро сказал актёр. — Должны справиться, и это нам по силам, уверяю тебя.

Но Размахай не слушал его. Что может сказать этот бодрячок, постоянно играющий чужие роли, перед всемогущим и всеудушающим злом? Оно просечет жизнь всех: и людей, и зверей, и рыб, и птиц, и букашек — неужели это неясно? Семён не мог слушать ничьих бодрых заверений — достаточно он их наслушался по телевизору и начитался в газетах! — потому отвернулся весьма нелюбезно и ушёл к стаду.

Митя по-прежнему был занят ухаживанием, не отставал от своей избранницы ни на шаг и все норовил обнять ее. Несколько коров, не обращая никакого внимания на Митины шашни с Милашкой, отправились на поле, но то оказалось совершенно пустое поле, без лакомой озими — на нем недавно посадили картошку, а она едва-едва начала всходить. Семён даже не пошел заворачивать оттуда коров, и они сами вскоре вернулись.

В расстроенных чувствах пригнал стадо к деревне, поставил здесь на полдни и отправился домой берегом озера. Настроение было — хуже некуда. Напротив дома Сторожковых увидел Володьку: парнишка купался на мелководье в заливе, куда кто-то сбросил шины тракторных колес и разрезанную пополам бочку из-под солярки.

Ясно, что пятилетнему парнишке не притаранить такие огромные шины, тем более две эти полубочки. Он увлеченно бултыхался среди них… и радужные разводы бензиновых пятен расходились по глади озера, застревая в осоке, в ветвях плакучих ив, спущенных до воды.

— Вылезай! — приказал Семён.

Но юный друг-приятель проявил строптивость и только весело посмотрел на него:

— Не-а.

У приплёска валялась промасленная ветошь. Семён подобрал ее и зашагал к дому Сторожка. Перед фасадом черная, покоробленная лагунка выбрасывала вверх багровое пламя и копоть хлопьями. Тут же рядом стоял трактор с не выключенным мотором, вооруженный экскаваторным ковшом и бульдозерным ножом, готовый к любой работе — он весь подрагивал в злобном нетерпении. Сам хозяин сидел у окошка, пил молоко из кринки и любовался на копоть, а та пробивалась сквозь крону ветлы, оседая на ней, отчего и ветки дерева, и листья на них становились угольно-черными. И потому скалил зубы Сторожок, что знал: картина эта терзает сердце приближающегося Размахая.

Как было вынести такое издевательство? Семён стал собирать все горюче-смазочное и бросать к стене сторожковского дома. Холера открыл окно пошире, спросил вполне благодушно:

— И какое ты хочешь вознаграждение за свой труд? Аккордно или тарифно?

Семён, бормоча себе под нос «волна качает берега» в самом ругательном тоне, бросал пропитанные автолом картонки, замасленные жестянки, пробензиненную ветошь, разбухшие от мазута доски, изгвазданные солидолом фанерки как раз под окно с физиономией Валеры.

— На многое не рассчитывай, — измывался Сторожок, и острые ушки его пламенели от удовольствия. — Поскольку никто тебя не просил, на то твоя вольная воля. А вот прокатиться не хочешь?

Размахай подцепил палкой чадящее ведро и бросил на собранную кучу — пламя пыхнуло особенно багровое, и дым повалил с особенно черной бахромой.

Распахивая крутой грудью двери, хозяин выскочил из дома. Куда девалась улыбка и мирный тон в голосе! Налетел на горящую груду, стал было расшвыривать ногами, обжегся, подхватил вилы — вилами, потом с матюгами — на Семёна.

Славная была у них рукопашная! Сломали ветлу, оторвали экскаваторный ковш и колесо у трактора, в щепы разнесли прицепную тележку, ни к чему не прицепленную, только дом устоял. Правда, сильно подзакоптел с фасада. Мать и жена Валеры из предосторожности вынесли вон ковры, хрусталь и радиоаппаратуру, которую Сторожок столь уважает.

— Век научно-технической революции! — орал Сторожок. — Ты можешь это понять? Жрать хочешь, телевизор смотреть, на автобусах ездить, и чтоб работать полегче, и бензином бы не воняло?

— Тебя вместе с трактором! — тоже орал Семён. — Спихнуть в болото! В отхожее место!

— Цветочки у него, вишь, помяли! Водичку, понимаешь, замутили! Птичек распугали!

— Ни одна животина не гадит у себя в доме! А ты что творишь? У тебя желудок в голове, а не мозги!

— Да я тебя в гробу и белых тапочках!..

— Собака!..

В общем, крику было много, и послушать их собрались не только люди, но и коровы, кошки и, наверное, даже сверчки — все население Архиполовки. Семён считал, что победа осталась за ним; он удалился с поля битвы, чувствуя, что на душе полегчало. Вот только сильно саднило теперь уже не под левым глазом, как вчера, а под правым: кажется, Сторожок «достал» его — это жаль. И даже то, что сам он разбил губу Холере, не утешало.

А все-таки прав красавец-киноактёр, носящий образ солдата Ивана: надо выбирать к победе самый простой путь. Небось, теперь Сторожок призадумается, прежде чем сотворить какую-нибудь пакость!

Легкий, как после хорошей разминки, погнал пастух свое стадо с полден опять берегом. Немного смущало его сознание, что нет, не похвалит его за очередной подвиг царевна-художница, но что же делать!

«Нельзя было иначе! — заранее оправдывался Семён. — Пусть она сама потолкует со Сторожком. Вот я сейчас пойду и скажу…»

Он хотел предложить ей поговорить с Валерой, но… увидел издали, как оранжевая палаточка опала разом на землю, словно из нее выпустили воздух. Машина же, так похожая на божью коровку, стояла, раскрылившись, будто наседочка, и актёр со своей спутницей совали под крылья ее свои вещи, как цыплят.

Сердце Семёна опять уронило себя в пустоту, и он заспешил к ним.

— Да, уезжаем, — сказала женщина, прочитав немой вопрос в его глазах.

Она захлопнула одно крылышко… другое. Подошла к нему, соболезнующе заглянула в глаза, приложила листочек под правый глаз Семёну и, вздохнув, ничего не сказала. Боль под глазом тотчас унялась, но пастуху было не до того, чтоб замечать такие мелочи.