Наталья Абрамцева - Рассказы и сказки для взрослых

— Страшно, но ничего непоправимого, — успокаивал себя Виталий Григорьевич. Курс лечения. Отдых. И тем не менее…

— Несуразица! Кошмар! Бред! К районному?.. Но сегодня суббота, да и о говорящих собаках — районному…

Виталий Григорьевич вспомнил, что у него есть знакомый засекреченный химик. А у того — знакомый журналист, ну, а у того, естественно, доверенный психоаналитик. К счастью, и химик, и журналист, и психоаналитик были у себя.

И вот уже через пару часов Виталий Григорьевич входил в домашний кабинет преуспевающего доктора. Высокий, сухощавый, лет пятидесяти пяти. Почти седой, но тем не менее, моложавый. Безупречная вежливость. Подтянутость. Элегантность. Сдержанность без намека на чопорность. Несколько ничего не значащих фраз: завязать разговор. Приветы общим знакомым и, наконец, неизбежные слова, которых так ждал и боялся завуч…

— Итак, я вас слушаю.

Виталий Григорьевич запинался. Доктор терпеливо, привычно ждал. Виталий Григорьевич рассказал все, что вспомнил: от собственных золотых часов на руке скелета до говорящего спаниеля. Доктор слушал внимательно, спокойно, иногда задавал, казалось бы, совсем не существенные вопросы, просил что-то уточнить и не высказывал ни малейшего беспокойства. Ему было все ясно, а значит, совсем не страшно.

Когда Виталий Григорьевич закончил, он, снисходительно улыбаясь, сказал:

— Есть такая штука — самоанализ. Последний час вы как раз этим и занимались. Сами. Вы. А я здесь почти и не при чем.

И доктор рассказал, как связаны окна, сапожки, часы и, конечно, говорящая Долли. Посоветовал почитать кое-что по психоанализу. Назначил принимать на ночь по таблетке транквилизатора. А главное, очень толково объяснил самое важное, необходимое: Виталий Григорьевич разговаривал не с собакой, а со своим вторым «Я», с самим собой, потому что ему, Виталию Григорьевичу, было это необходимо — разобраться в самом себе. Расстались друзьями. На письменном столе доктора остался конверт с гонораром.

…Что дальше?

Виталий Григорьевич счастлив: он не сумасшедший — это раз, сапожок химички нашелся — это два, математик без «окон» — это три, англичанка согласилась взять классное руководство — это четыре.

И погода! Погода! Солнце мощности головокружительной! Снег белизны невообразимой, неправдоподобной! Темно-зеленые ели в сквере под снегом… Господи! Как же все хорошо! С ума сойти можно! Но… не Нужно…

А вот и приятная неожиданность. Размахивая ушами, Долли мчится, почти летит, волоча за поводок хозяйку: миловидную, белокурую, легкую, кажется, тоже вот-вот готовую взлететь. Долли их просто столкнула друг с другом.

Смех, извинения, разговоры: «А вы?», «А я?». В воздухе смех! А Долли рядом. «А вы?», «А я?»

— А я сейчас у врача был! — Смех!

— Сейчас? — Смех!

— Зачем?

— Не пойму. Блажь какая-то нашла. — Смеется. — Померещилось что-то! Оба смеются.

— Ерунда.

— Бывает. Смех…

И тут знакомый голос, — взволнованно, огорченно, но твердо.

— Отпусти поводок! Я домой пойду… До свидания…

— Что вдруг? — удивилась хозяйка.

— Так… Без меня поговорите.

— Ну, беги. Лифтерша откроет.

Не взглянув на Виталия Григорьевича, Долли убежала. Навсегда… Туда, где бьют фарфор не потому, что его много, а потому, что люди там не железные… «Не понял… Ничего не понял…» — казалось было написано в глазах Долли.

Виталий Григорьевич почувствовал, что в голове на миг опять что-то резко перевернулось, и прежняя мысль остро пронзила сознание: «Собаки разговаривают разве?» Он растерянно посмотрел вслед Долли, затем, словно ожидал успокоения, вопросительно и с недоумением в глаза молодой женщины. Ведь она разговаривала с Долли… разговаривала обычно, как с ним. Как же это?.. Может, это естественно?..

А хозяйка Долли (Виталий Григорьевич вспомнил ее имя — утром Долли сказала!..), Эвелина, мило улыбнулась, не замечая его растерянности:

— Пусть бежит! Обиделась что-то! С ней случается. Простит. Знаете что, давайте я вас провожу! Вы ведь опять в школу? Так поздно?

… И оба рассмеялись…

Уже несколько дней ее преследовал лиловый цвет. Лиловым отливал снег. Лиловым казался свет фонарей. Кем-то оставленные на скамье, лиловели необыкновенно лиловые астры. Сначала это удивляло, потом стало пугать. Ведь не синий, не желтый, не зеленый. Лиловый! Разве это ни о чем не говорит? Лиловый цвет — цвет беды. Неузаконенно. Но она знала, что это так. И ждала. Недолго. Вечером, когда за окнами кружились уже совсем лиловые снежинки, раздался звонок в дверь. Открыла: прекрасная женщина в лиловом длинном платье, очень живые лиловые глаза, волосы цвета тумана.

— Я ваша беда. Ждете? — Она прошла в комнату.

— Ждала. Но почему именно я?

— Так вышло…

Они сели в кресла напротив друг друга. Они будто изучали друг друга, привыкали..

— Вы долго будете со мной?

— Как получится.

— Я справлюсь?

Беда пожала плечами: «А как же другие?»

Страшно не было, но нарастала тревога. Тревога, которую не снять никакими словами, никакими лекарствами, никакой работой. Тревога, которая исчезает, только уступив место страху, отчаянию, бессилию.

— Вы мне поможете? — робкий голос.

— Я? — Лиловые глаза расширились от удивления. — Хотя… И так бывает. Правда, редко…

— Почему же вы все-таки ко мне пришли?

— Вы не понимаете? А спрашивали о помощи. У меня! Значит, одиноки. А кто-то должен быть рядом. Вот я и — пришла.

— Одинока? — с вызовом. — Почему одинока?! Муж, друзья, дети…

— Да? — с мягкой насмешкой.

Обе знали, что у кого-то истрепаны нервы и характер неровный, у кого-то работа сумасшедшая, кто-то чем-то болен, кто-то равнодушен просто… Обе знали.

— Ну, что же, вот и познакомились. До завтра. Беда протянула руку. От этого прикосновения стало страшно… Оно не было леденящим — теплая человеческая рука.

А телеграмму принесли часом позже…

Москва, 1975 г.

Работать не хотелось. Валентину Сергеевичу очень не хотелось работать. Ведь такой день… Солнца столько, будто не октябрь сейчас, а май, яркий, теплый. А работа… Работа, в общем-то, и сделана почти вся. Данные собраны, проверены — ничего необыкновенного. Остается сбить четкий, в меру эмоциональный доклад. Или речь? Да нет, на речь не потянет. Этим Валентин Сергеевич и занимался в кабинете своей дачи. Эту часть работы он, как правило, выполнял здесь. Привык работать на воздухе. Кое-что уже было готово.

«Музыка, постоянная нервная спутница искреннего художника, суть души этого хрупкого, нежного существа», — отбила машинка Валентина Сергеевича.

— Литературщина?

— Ну да, конечно, — Валентин Сергеевич снисходительно пожал плечами, стряхнул пепел с сигареты, вяло потянулся. — Все так, — уговаривал он себя. — Но о ком пишем?.. О Лидии Павликовой, студентке консерватории, молодой и, как утверждают знающие люди, талантливой. А потом, она такая милая!.