Ольга Токарчук - Правек и другие времена

— Это ты мне голову заморочила, — сказал Эли.

— Знаю.

Она прервала стирку и в первый раз положила голову ему на плечо. Он почувствовал запах ее волос.

— Я полюбила тебя, как только увидела. Сразу. Такая любовь никогда не проходит.

— А это любовь?

Она не ответила.

— Из моих окон видно мельницу, — сказал Эли.

Людям кажется, что причиной безумия являются большие и драматические события, какое-нибудь страдание, которое невозможно выдержать. Им кажется, что с ума сходят по какой-нибудь причине: по причине ухода любовника, смерти самого близкого человека, потери имущества, взгляда в лицо Бога. Еще люди думают, что с ума сходят внезапно, сразу, в необычных обстоятельствах, и безумие падает на человека, словно охотничья сетка, опутывает рассудок, мутит чувства.

Между тем Флорентинка сошла с ума совершенно обыкновенно и, можно сказать, безо всякой причины. Вот раньше у нее были причины для безумия — когда ее муж утопился спьяну в Белянке, когда умерло семеро из девяти ее детей, когда у нее случались выкидыш за выкидышем, когда от тех, кого ее тело не выкинуло, она избавлялась сама и дважды из-за этого чуть не умерла, когда у нее сгорел амбар, когда оставшиеся в живых двое детей бросили ее и затерялись где-то на свете.

Теперь Флорентинка была уже старая, и все ее переживания остались в прошлом. Сухая, как щепка, и беззубая, она жила себе в деревянном домике около Горки. Одни окна ее дома выходили на лес, другие на деревню. У Флорентинки осталось две коровы, которые ее кормили, а также кормили ее собак. У нее был маленький сад, полный червивых слив, а летом перед домом цвели густые заросли гортензии.

Флорентинка сошла с ума незаметно. Сначала у нее болела голова и она не могла спать по ночам. Ей мешала луна. Она говорила соседкам, что луна за ней следит и что неусыпный взгляд луны проникает сквозь стены и окна, а свет расставляет на нее ловушки в зеркалах, стеклах и отражениях на воде.

Потом Флорентинка начала по вечерам выходить из дома и поджидать луну. Та поднималась над лугами, всегда одна и та же, хоть и в разных обличьях. Флорентинка грозила ей кулаком. Люди увидели этот кулак, поднятый к небу, и сказали: сошла с ума.

Тело Флорентинки было маленькое и худое. От поры вечно родящей женскости у нее остался круглый живот, который теперь выглядел смешно, точно буханка хлеба, вложенная под юбку. От того времени родящей женскости у нее не осталось ни единого зуба, как в поговорке: «один ребенок — один зуб». Что-то взамен чего-то. Груди Флорентинки — а вернее, то, что время делает с женскими грудями, — были плоские и длинные. Они жались к телу. Их кожа напоминала папиросную бумагу для заворачивания елочных игрушек после праздника, и сквозь нее были видны тонкие голубые вены — знак того, что Флорентинка все еще жива.

Это были времена, когда женщины умирали быстрее мужчин, матери быстрее отцов, жены быстрее мужей. Женщины всегда были сосудами, из которых сочится человечество. Дети вылуплялись из них, как цыплята из яиц. Яйцо должно было потом само склеиться обратно. Чем сильнее была женщина, тем больше детей рожала, а значит, тем слабее становилась. На сорок пятом году жизни тело Флорентинки, вызволенное из круга вечного рожания, достигло своеобразной нирваны бесплодия.

С той поры как Флорентинка сошла с ума, в ее хозяйстве стало прибывать кошек и собак. Вскоре люди начали воспринимать ее как спасение для своей совести и вместо того, чтобы топить маленьких котят или щенков, подбрасывали их под кусты гортензии. Две коровы-кормилицы обеспечивали руками Флорентинки корм стаду звериных подкидышей. Флорентинка всегда относилась к животным с уважением, словно к людям. Утром говорила им «здравствуйте», а когда ставила миски с молоком, не забывала сказать «приятного аппетита». Мало того, она не говорила о них просто «собаки» или «кошки», потому что это звучало бы так, словно она говорит о вещах. Она называла их «панове», как панове Маляки или панове Хлипалы. Флорентинка вовсе не считала себя сумасшедшей. Луна преследовала ее, как любой нормальный преследователь. Но однажды ночью произошло нечто странное.

Как всегда, когда было полнолуние, Флорентинка взяла своих псов и вышла на горку, чтобы поносить луну. Псы легли вокруг нее на траве, а она кричала в небо:

— Где мой сын? Чем ты его охмурила, ты, жирная серебряная жаба? Ты отуманила мозги моему старику и заманила его в реку! Я видела тебя сегодня в колодце, я с поличным тебя поймала — ты хотела отравить нам воду…

В доме Серафинов зажегся свет, и мужской голос крикнул в темноту:

— Тихо ты, сумасшедшая! Мы хотим спать.

— А и спите себе, спите до смерти. И зачем было на свет рождаться, чтобы теперь спать?

Голос умолк, а Флорентинка села на землю и смотрела в серебряное лицо своей притеснительницы. Оно было изрыто морщинами, слезящееся, со следами какой-то космической оспы. Панове псы устроились на траве, и в их темных глазах тоже отражалась луна. Они сидели тихо, а потом старая женщина положила ладонь на голову большой кудлатой суки. И тогда она заметила в своем мозгу не свою мысль, даже не мысль, а зарисовку мысли, картину, впечатление. Это нечто было инородно ее мышлению, не только потому, что — как она ощущала — происходило извне, но потому, что было совершенно другим: одноцветное, отчетливое, глубокое, осязаемое, пахнущее.

Там были небо и две луны, одна рядом с другой. Была река — холодная, радостная. Были дома — манящие и страшные одновременно. Линия леса — картина, рождающая странное возбуждение. На траве лежали палки, камни, листья, наполненные образами, воспоминаниями. Рядом с ними, словно дорожки, бежали полосы, полные значений. Под землей — теплые, живые коридоры. Все было иным. Только очертания мира остались теми же. Тогда своим человеческим разумом Флорентинка поняла, что люди были правы: она сошла с ума.

— Это я с тобой, что ли, разговариваю? — спросила она суку, голова которой лежала у нее на коленях.

Но уже знала, что так оно и есть.

Они вернулись домой. Флорентинка разлила по мискам остатки вечернего молока. Сама тоже села ужинать. Мочила в молоке кусок хлеба и жевала его беззубыми деснами. Во время еды она посмотрела на одну из собак и попробовала ей что-нибудь сказать — при помощи зрительного образа. И выпустила мысль, «представила» что-то вроде: «Это — я. Я — ем». Собака подняла голову.

В общем, той ночью благодаря то ли луне-преследовательнице, то ли собственному безумию Флорентинка научилась разговаривать со своими собаками и кошками. Разговоры заключались в отправлении образов. То, что представляли животные, не было таким же компактным и конкретным, как речь людей. Там не было рефлексии. Зато были вещи, увиденные изнутри, без того человеческого отдаления, что влечет чувство обособленности. Мир благодаря этому казался более дружелюбным.