Ольга Токарчук - Правек и другие времена

Павлу пришлось взять на работе несколько дней отпуска из-за смерти отца.

Отец умирал третий день. Казалось, что вот уже и конец — но спустя час Старый Божский поднимался и шел на Большак. Стоял около забора и качал головой. Павел со Стасей брали его под руки и вели к кровати. В течение трех этих дней отец ничего не говорил. Павлу казалось, что тот смотрит на него умоляюще, словно чего-то хочет. Но Павел считал, что сделал все, что мог: находился при нем все это время, подавал воду и менял простыни. Как еще можно было помочь умирающему отцу, он не знал.

Наконец Старый Божский умер. Павел задремал под утро, а когда через час пришел в себя, то увидел, что его отец не дышит. Маленькое тело старичка обмякло, стало дряблым, как пустой мешок. Не было сомнения, что в нем уже никого нет.

Но Павел не верил в бессмертие души, поэтому зрелище это показалось ему страшным. Его объял ужас, что скоро он и сам превратится в такой же мертвый клочок плоти. И это все, что после него останется. Из его глаз потекли слезы.

Стася держалась очень спокойно. Она показала Павлу гроб, который сделал себе отец. Он стоял в риге, прислоненный к стене. Его крышка была из гонта.

Теперь Павел должен был заняться похоронами и, хотел он того или нет, идти к Приходскому Ксендзу.

Он встретил Ксендза во дворе костела около его машины. Приходской Ксендз пригласил Павла в холодную, погруженную во мрак канцелярию, а сам уселся за блестящий полировкой стол. Долго искал нужную страницу в книге регистрации кончин и старательно вписал там данные Старого Божского. Павел стоял в дверях, но поскольку не любил чувствовать себя просителем, сам подошел к стулу перед столом и сел.

— Сколько это будет стоить? — спросил он.

Приходской Ксендз отложил перо и посмотрел на него внимательно.

— Я не видел тебя в костеле уже много лет.

— Я, знаете ли, неверующий.

— Твоего отца тоже трудно было встретить на службе.

— Он ходил на рождественскую мессу.

Приходской Ксендз вздохнул и поднялся. Начал мерять шагами канцелярию, щелкая суставами пальцев.

— Бог мой, — сказал он, — на рождественскую мессу! Этого слишком мало для достойного католика. «Помни день священный, чтобы святить его», так написано или нет?

— Я, знаете ли, этим не занимался.

— Если бы в течение последних десяти лет умерший принимал участие в каждой воскресной службе и оставлял на подносе пресловутый злотый, ты знаешь, сколько бы уже набралось?

Приходской Ксендз несколько мгновений мысленно пересчитывал, а потом произнес:

— Похороны будут стоить две тысячи.

Павел почувствовал, как кровь ударила ему в голову. Он увидел повсюду красные пятна.

— Тогда пошло оно все куда подальше, — выпалил он и вскочил со стула.

Через мгновение он был уже в дверях и схватился за ручку.

— Ну хорошо, Божский, — услышал он от стола. — Пусть будет двести.

Когда Старый Божский умер, то очутился во Времени Умерших. Каким-то образом это Время принадлежало кладбищу в Ешкотлях. На кладбищенской стене была табличка, на которой неловко выгравировано:

Бог видит

Время ускользает

Смерть догоняет

Вечность ждет

Когда Божский умер, то сразу понял, что сделал что-то неправильно, что умер плохо, невнимательно, что, умирая, ошибся и должен будет еще раз через все пройти. А еще он понял, что его смерть — это сон, так же как и жизнь.

Время Умерших держало в заключении тех, кто наивно полагал, что смерти не нужно учиться, кто проваливал смерть, как экзамен. И чем интенсивнее мир стремился вперед, чем больше расхваливал жизнь, чем сильнее привязывал к жизни, тем большая толкотня царила во Времени Умерших и тем шумнее становились кладбища. Ибо только здесь умершие постепенно приходили в себя от жизни и обнаруживали, что они нелепо растратили данное им время. После смерти они открывали тайну жизни, но открытие это было уже ни к чему.

Рута готовила к празднику бигос и бросила в него горсть кардамона. Она бросила кардамон потому, что его зерна были красивые — они имели идеальную форму, поблескивали черным блеском и источали аромат. Даже их название было красивым. Оно звучало, как название далекой страны — Королевство Кардамона.

В бигосе кардамон потерял черный блеск, зато его запах пропитал капусту.

Рута ждала мужа с рождественским ужином. Она легла на кровать и красила ногти. Потом вытащила из-под кровати немецкие журналы, которые приносил домой Полипа, и разглядывала их с интересом. Больше всего нравились ей фотографии далеких стран. На них были виды экзотических пляжей, красивые загорелые мужчины и стройные гладкие женщины. Рута поняла в целом журнале только одно слово: «Brasil». Эта страна — Бразил. В Бразил текла большая река (в сто раз больше, чем Черная и Белянка, вместе взятые), рос огромный лес (в тысячу раз больше, чем Большой Лес). В Бразил города изобиловали всевозможными богатствами, люди выглядели счастливыми и довольными. Внезапно Рута затосковала по матери, хотя была середина зимы.

Полипа пришел поздно. Когда он встал на пороге в шубе, присыпанной снегом, Рута сразу поняла, что он пьян. Ему не понравился запах кардамона и не угодил бигос.

— Почему ты никогда не сделаешь борща с клецками? Ведь это Сочельник! — рявкнул он. — Ты только трахаться умеешь. Все равно с кем, с русскими, с немцами или с тем недоумком Изыдором. У тебя только это в голове, сука!

Он подошел к ней на подгибающихся ногах и ударил ее по лицу. Она упала. Он сел перед ней на колени и пытался до нее добраться, но его посинелое мужское достоинство не хотело слушаться.

— Я ненавижу тебя, — процедила Рута сквозь зубы и плюнула ему в лицо.

— Очень хорошо. Ненависть — это так же сильно, как любовь.

Ей удалось выскользнуть из-под его пьяной туши. Она закрылась на ключ в комнате. Через несколько мгновений в дверь ударила кастрюля с бигосом. Рута не обращала внимания на кровь, текущую из рассеченной губы. Она примеряла перед зеркалом платья.

Всю ночь запах кардамона просачивался сквозь щели в ее комнату. Им пахли шубы и помады. Это был запах далеких путешествий и экзотической Бразилии. Рута не могла спать. Когда она перемеряла все платья и подобрала к ним все туфли и шляпы, она вытащила из-под кровати два чемодана и сложила в них то, что у нее было самого ценного: две дорогие шубы, воротник из серебристой лисы, шкатулку с драгоценностями и журнал с Бразилией. Тепло оделась и тихо, на носочках, прошла с чемоданами через столовую, где, развалившись на диване, храпел Полипа.

Она вышла из Ташува и попала на Келецкое шоссе. Несколько километров тяжело брела по снегу, таща чемоданы, пока наконец не узнала в темноте место, где следовало войти в лес. Поднялся ветер, и начал сыпать снег.