Ольга Токарчук - Правек и другие времена

— И что вы с этим сделали? — спросила Мися.

— Сначала все лежало в ящике, где мы держим альбомы с фотографиями. Потом этим играли дети. Оно должно и сейчас быть где-то в доме, может, среди кубиков? Не знаю, мне нужно спросить… У меня до сих пор чувство вины, что мы не положили это ему в гроб.

Паненка Попельская прикусила губу, и ее глаза снова стали влажными.

— Я понимаю его, — отозвалась Мися через минуту. — И у меня когда-то был свой ящик, где лежали все самые важные вещи.

— Но ты была тогда ребенком. А он — взрослый мужчина.

— Зато у нас — Изыдор…

— Может, каждая нормальная семья должна иметь такой вот предохранитель нормальности, кого-то, кто возьмет на себя все эти обрывки безумия, которые мы носим в себе?

— Изыдор не такой, каким кажется, — сказала Мися.

— Ах, у меня не было ничего дурного в мыслях… Мой отец тоже не был сумасшедшим. Или все-таки был?

Мися торопливо запротестовала.

— Больше всего, Мися, я боюсь, что эти его странности могут перейти по наследству и приключиться с кем-нибудь из моих детей. Но я слежу за ними. Они учат английский, и я собираюсь отправить их к родственникам во Францию, чтобы они немножко посмотрели мир. Мне бы хотелось, чтобы они получили хорошее образование где-нибудь на Западе — информатика, экономика, какие-нибудь конкретные специальности, которые что-то дают. Они плавают, играют в теннис, интересуются искусством и литературой. Сама посмотри, это здоровые и нормальные дети.

Мися проследила за взглядом Паненки Попельской и увидела внуков Помещика, которые как раз возвращались с реки. На них были разноцветные купальные халаты, а в руках они держали водолазные маски. Они шумно толкались в калитке.

— Все будет хорошо, — сказала Паненка Попельская. — Мир теперь не такой, как раньше. Он лучше, больше, светлее. Теперь есть вакцины против болезней, нет войн, люди живут дольше… Ты ведь тоже так думаешь?

Мися заглянула в стакан с кофейной гущей и покачала головой.

В Седьмом Мире потомки первых людей скитались всем скопом из края в край, пока наконец не добрались до необыкновенно красивой долины. «Теперь, — сказали они, — мы построим себе город и башню, достающую до неба, чтобы стать нам единым народом и не дать рассеяться Богу». И они тут же принялись за работу, снося камни и используя смолу вместо раствора. Возник огромный город, в центре которого росла башня, и была эта башня уже так высока, что с ее верхушки стало видно то, что находится за Восемью Мирами. Иногда, когда небо бывало ясным, те, кто работал на самом верху, подносили руку к глазам, чтобы их не ослепило солнце, и видели стопы Бога и очертания тела большого змея, пожирающего время.

Некоторые из людей палками пытались достать еще выше.

Бог посматривал на них и думал с беспокойством: «Как только они станут единым народом, говорящим на одном языке, они смогут делать все, что им только вздумается… Перемешаю-ка я им языки, замкну их в них самих и сделаю так, что один не будет понимать другого. Тогда они обратятся друг против друга и оставят меня в покое». Вот как сделал Бог.

Люди рассеялись по всем сторонам света и стали друг другу врагами. Но в них сохранилась память о том, что они увидели. А кто хоть раз видел границы мира, тот еще мучительнее будет ощущать свое заточение.

Каждый понедельник Стася Попугаиха выбиралась на ярмарку в Ташув. По понедельникам рейсовые автобусы бывали так переполнены, что проезжали мимо, не делая остановки в лесу. Так что Стася вставала на обочине дороги и ловила машину. Сначала польские «сирены» и «Варшавы», потом это уже были «фиаты», большие и маленькие. Неуклюже забиралась внутрь, и беседа с водителем начиналась всегда одинаково.

— Вы знаете Павла Божского?

Иногда случалось, что знал.

— Это мой брат. Он инспектор.

Водитель оборачивался к ней и смотрел недоверчиво, тогда она повторяла:

— Я сестра Павла Божского.

Водитель не верил.

Стася к старости располнела и стала меньше ростом. Ее и так всегда выдающийся нос сделался еще крупнее, а глаза утратили блеск. Ноги ее опухали, поэтому она носила мужские сандалии. От красивых зубов осталось только два. Время не было милостиво к Стасе Попугаихе, и ничего удивительного, что водители не хотели верить, будто она сестра инспектора Божского.

Однажды в такой вот бойкий ярмарочный понедельник ее сбила машина. Стася потеряла слух. Непрекращающийся шум в ее голове заглушил звуки мира. Иногда в этом шуме появлялись какие-то голоса, обрывки музыки, но Стася не знала, откуда они идут — пробиваются ли снаружи или вытекают из нее самой. Она вслушивалась в них, штопая носки и бесконечно переделывая вещи от Миси.

Вечером она любила пойти к Божским. Особенно летом у них бывало оживленно. Наверху жили дачники. Приезжали дети и внуки. В саду, под яблоней, ставили тогда стол и пили водку. Павел вынимал скрипку, и его дети сразу же брали свои инструменты: Антек — аккордеон, Аделька, пока не уехала, — скрипку, Витек — контрабас, Лиля и Майя — гитару и флейту. Павел давал знак смычком, и все начинали ритмично шевелить пальцами, кивали и отбивали такт ногой. Начинали всегда с «Сопок Маньчжурии». Она узнавала музыку по их лицам. Во время «Сопок Маньчжурии» в чертах детских лиц на мгновение появлялся Михал Небеский. «Как это возможно, — задумывалась она, — чтобы мертвые продолжали жить в телах своих внуков?» Будет ли и она вот так жить в лицах детей Янека?

Стася скучала по сыну, который после окончания школы остался в Силезии. Он приезжал редко, от отца он перенял то, что заставлял Стасю вечно ждать. В начале лета она приготавливала для него комнату, но он не хотел оставаться надолго, как дети Павла, на все каникулы. Он уезжал через несколько дней и забывал взять соки, которые она делала для него целый год. Однако забирал деньги, которые мать зарабатывала на водке.

Она провожала его на остановку у Келецкого шоссе. На перекрестке лежал камень. Стася поднимала камень и просила:

— Положи сюда руку. У меня будет память по тебе.

Янек беспокойно озирался по сторонам, после чего позволял, чтобы под камнем на перепутье остался на год след его ладони. Потом на Рождество и Пасху от него приходили письма, которые начинались всегда одинаково: «В первых же словах моего письма сообщаю, что я здоров, чего и маме желаю».

Его пожелания не имели силы. Наверное, когда он это писал, то думал о чем-то другом. В какую-то из зим Стася внезапно заболела и, прежде чем машине «скорой помощи» удалось продраться сквозь снежные заносы, умерла.

Янек приехал слишком поздно, как раз когда засыпали гроб и все уже разошлись. Он пошел в дом матери и долго смотрел на вещи. Все эти банки с соками, ситцевые занавески, вязаные накидки и коробочки, сделанные из открыток, которые он отправлял матери на праздники и именины, похоже, не представляли для него никакой ценности. Мебель, сделанная дедом, была топорной работы и совершенно не подходила к полированным гарнитурам. У чашек были щербатые края и отбитые ручки. Снег проникал внутрь пристройки через щели в дверях. Янек запер дом и пошел отдавать ключ дяде.