Киран Десаи - Наследство разоренных

Ними привыкла к его свирепости, к использованию в качестве неодушевленного предмета, к ерзанью чужого черствого образования по ней и в ней, к невидящему ненавидящему взгляду, в момент оргазма меняющему выражение, но так и не приобретающему теплоты. Но вот пытка окончена, ОНО встает с нее и удаляется оттираться и отмываться. Горячая вода, мыло, полотенце. Продолжительная гигиеническая процедура завершалась приемом аптекарски отмеренной дозы виски, как бы дезинфекцией изнутри.

Два дня поездом и на автомобиле. Судья и Ними прибыли в Бонда. Бунгало на задворках цивилизации за тридцать пять рупий в месяц, без воды и электричества. Долги еще не выплачены, приходится экономить, но он все же выкроил деньги на компаньонку для Ними. Какая-то мисс Энид Потт, вылитый бульдог в шляпе. Бывшая наставница детишек некоего господина Сингха, комиссара администрации. Она научила своих подопечных называть отца «па», маменьку — «ма», пичкала их «от животика» рыбьим жиром и заставила вымучить наизусть «Нелли Блай». На предъявленном фотоснимке мисс Потт нависала над двумя темнокожими крошками в матросских костюмчиках, в безупречных носочках и с надутыми физиономиями.

Из чистого упрямства — так полагал судья — Ними не усвоила ни слова по-английски.

— What is this? — гневно вопрошал он, поднимая над столом грушу.

— What is this? — указывал он перстом на супницу, купленную в комиссионке. Случаю угодно было украсить эту посудину монограммой JPP. Судья купил ее тайком и сунул в корзину, смешал с другими вещами, чтобы сохранить иллюзию принадлежности. Джеймс Питер Питерсон или Джемубхаи Попатлал Пател? Кому придет в голову гадать…

— What is this? — Над гордой главой судьи вознесся сладкий рулетик.

Молчание.

— Не назовешь, не получишь.

Молчание.

Он опустил рулетик на свою тарелку.

Вечером он вырвал из ее руки стакан с «Оувалтином».

— Не нравится, не пей.

И никуда с нею не выйдешь.

— Почему вы прячете от нас супругу, мистер Пател? — улыбалась госпожа Сингх. — Надеюсь не пурда помехой?

Госпожа Сингх стремилась играть активную роль в карьере мужа, имитируя манеры английских женщин, которых представляла агрессивно чарующими и одновременно жестко деловыми. Она успешно подминала под себя местных дам, гордящихся своей пассивной бестолковостью.

Жены многих чиновников сопровождали мужей в разъездах. Верхом на лошади, иногда на слонах, на верблюдах или в палки, подвешенных на горбах носильщиков, которые, по причине тяжких женских задов, умирали молодыми. Под сладкую музыку брякающих и звякающих кастрюль, сковородок, бутылок виски и портвейна, счетчика Гейгера, сцинтиллятора, консервных банок, под возбужденное куриное квохтанье. Откуда в их куриных душах это врожденное знание, ожидание мига, когда топорик повара отхватит голову?

Ними оставалась в Бонда. Три недели из четырех в одиночестве. Она мерила шагами дом и сад. Девятнадцать лет провела она в заточении родительского дома, и теперь ей не приходила в голову идея выйти за ворота. Вид ворот подчеркивал ее одиночество, неприкаянность. Не нужна ей свобода, не нужен муж, пренебрегающий своим долгом.

Она взбиралась на плоскую крышу, наблюдала течение Джамуны в запыленных сумерках. Возвращались домой коровы. Звонили колокола в храме. Птицы шумно устраивались на ветках, готовились затихнуть до утра. За рекой виднелись развалины охотничьего замка Великого Могола Джахангира: несколько арок поддерживали рельефы с изображением ирисов. Моголы спустились с гор, чтобы завоевать Индию, война билась в их жилах, но мягкое сердце плакало по погибшему от солнечного жара цветку. Повсюду ирисы, запечатленная неизвестными камнерезами неизвестная им красота.

Этот печальный пейзаж совершенно выбивал Ними из повседневности. Она как будто выпала из жизни, замкнулась в себе. Слуги небрежно бухали перед нею на стол то, что не доели сами, безо всякого стеснения воровали припасы. Дом зарастал грязью. За день до возвращения Джемубхаи в доме вновь наводился порядок, заводились часы, вода в бойлере готова была закипеть, фрукты вымачивались в растворе марганцовки положенные двадцать минут. Ворота принимали очередной подержанный автомобиль Джемубхаи, солидный, как ленивая корова.

Он энергичным шагом входил в дом — и сразу же в нем вскипал гнев. Жена бросала вызов его амбициям!

Его раздражало даже выражение ее лица, а когда с лица исчезало всякое выражение, он еще больше возмущался его отсутствием.

Что делать с ней? Безынициативное ничтожество, ни на что не способное, никчемное — но вот она, в доме! Все портит своим присутствием.

Мисс Энид Потт оставила попытки обучить ее чему бы то ни было, заявив напоследок:

— Ними твердо решила ничему не учиться, мистер Пател. У вас в доме свараджи. Она никогда не возражает, и это хуже всего. С ней не поспоришь, не убедишь. Она ни на что не реагирует и от всего ускользает.

А эта ее типично индийская задница! Широкие ленивые бедра… А резкий запах красного масла для волос — судья болезненно реагировал на него, ощущая как удар.

— Сними сейчас же эти дурацкие побрякушки! — указывал он на браслеты, раздраженный их позвякиванием.

— Что за идиотская манера одеваться? Желтый и розовый! Ты с ума сошла?

Он выкинул бутылки с маслом, и она не могла более справиться с пышной гривой длинных волос. Судья путался в ее волосах. Шагая по комнате, однажды выудил гриб из супа за обмотавшийся вокруг него волос.

Он обнаружил следы подошв на сиденье туалета. Она взбиралась на него с ногами! Ногами! Он приволок жену в туалет и сунул ее туда головой, лицом, носом! Ними после этого стала какой-то совершенно подавленной, заторможенной. Она смотрела, но не видела. К зеркалу не подходила, потому что не видела в нем себя. Да и что перед ним делать? Одеваться и расчесывать волосы? Это занятие тех, кто счастлив и любим.

Заметив на ее щеках прыщи, Джемубхаи воспринял их как очередное оскорбление, К тому же существует опасность заражения. Он приказал слугам оттирать все дезинфицирующим раствором. Еще тщательнее пудрился новой пуховкой, каждый раз вспоминая старую, выброшенную, оторванную от неприличных, клоунских грудей его жены.

— Не вылезай из дому, не пугай людей.

Очень скоро их взаимное отвращение разрослось настолько, что они превратились в придатки к этому всепоглощающему чувству, сравнявшемуся по интенсивности со взаимной ненавистью наций и рас.

— Рождество! — возмущался Джиан. — Вот идиотка.

Выходя, он услышал ее всхлипывания.

— Гнусный ублюдок! — донеслось сквозь рыдания. — А ну вернись! Нагадил — и наутек?