Тадеуш Ружевич - Грех

До начала сезона «дом творчества» пустовал. На вопрос кухарки и горничной, «не скучно ли ему», он коротко отвечал «нет». После обеда выходил прогуляться и шел быстро, постоянно ускоряя шаг, будто догонял только что отъехавший от станции поезд. Он шагал все быстрее, не смотрел по сторонам и не восхищался пейзажем. Вернувшись в комнату, закрывал дверь на ключ. Приступал к работе. Зачеркивал слова, потом зачеркивал зачеркнутое и снова оживлял слова, которые вычеркнул. Выкинутые снова собирал и возвращал в предложения. Спускались сумерки. После четырех в ноябре уже темно. Выпал снег. Лежит на крышах и на стеблях травы в садиках. Так прошел день. Потеплело, и термометр на солнце показывал несколько градусов выше нуля. С крыши капало. Как-то раз горничная, подметая комнату, оживленно сказала:

— У нас будет новый гость.

— Какой еще гость? — сказал, точнее, огрызнулся П., и его лицо стало, как у злой собаки… — Какой гость? — повторил он хмуро.

— Приедет женщина из Варшавы.

— Женщина?! — спросил он изумленно, как будто ему сообщили, что приедет гиппопотам…

— Да, знакомая заведующей.

П. ничего не ответил. Потом ходил почти целый час по комнате, что-то бормотал, разговаривал сам с собой, бранился, наконец выругался в адрес женщины, которая должна была еще сегодня сюда явиться.

— Идиотка! Нашла время… — громко сказал он и на этом закончил разговор с незнакомкой. Взял один из четырех толстых томов, лежавших на столе. Это были стихи великого поэта периода «Молодой Польши» [53] «Молодая Польша» — название периода (1890–1918) в истории польской литературы и искусства, для которого характерны тенденции общеевропейского модернизма в сочетании с романтизмом. . Со снисхождением читал П. патетические гимны и апострофы Богу, сатане и другим, теперь менее известным персонажам. Он чувствовал, что в этой поэзии когда-то происходило нечто грандиозное и одновременно фальшивое, театральное, актерское. Маленькие картинки, описывающие сельские дороги, придорожные распятия, хаты, межи, садики, пастбища и подсолнухи, были еще ничего. Но Душа, Нирвана, Смерть, Сатана поблекли и развеялись. Остались слова. Сечка слов. Мельницы слов. Бумажные гимны. Бумажные храмы. П. рассмеялся. Он смеялся, читая вслух:

Особенно его рассмешили «причудливые цветы с побелевшими глазами хохочущей Медузы». И как он это выдумал? Наверно, спьяну, подумал П. не без сочувствия и швырнул томину на стол. Книга грохнулась, как бревно. Горничная, которая убирала коридор и лестницу, подняла голову и прислушалась. Закрывшийся в комнате постоялец разговаривал с кем-то, вдруг она услышала крик: «Болван! За работу, дальше!» Горничная пожала плечами и стала спускаться вниз. Тем временем П., словно испугавшись собственного крика, говорил себе вполголоса: «Описывай, что видишь, записывай, что слышишь, и готово! Смотри и сразу записывай, иначе не успеешь. Что я должен описывать и записывать? Небо, снег, вода, листья уже описаны, пустые разговоры в поездах, бормотание пьяниц в кабаках, казенные речи общественных деятелей… это все… нет! нет! нет! — вскрикнул он и закрыл рот рукой… — Слова не обретают значения… а о каком «значении» ты говоришь, несчастный, о каком?.. Болван! Пиши, пиши. Записывай ноты. Какой-то дурак сказал, что поэт — это птица. Поет, потому что по-другому не может… Вот именно, злобный критикан, писать стихи — это не физиологическая потребность… поет, потому что должен, должен и поет… Ох, ну что за дурак! При этом постоянно одни и те же фамилии. Господи!.. Хватит нести чепуху! Возвращайся к работе. Когда эти прелестные пташки, сны, огоньки, лирические тра-ля-ля превратились в орудия пыток? Все уже записано выписано написано выплакано высмеяно выкрикнуто, бред, бред! Построение фразы, новый синтаксис, новая структура — только это еще имеет какой-то смысл». Он припомнил последний разговор с другом, которому предстояло умереть только еще через два года. Видимо, от нищеты. «В норе". Что замучило Франтишека? Опухоль в мозгу? Подозревали, что да. Ему сделали рентген. Прозрачный, он ничего в себе не прятал. Значит, шизофрения, и точка. И замучил он сам себя как раз построением фразы. Строил сам себе стену. Собственноручно себя замуровал. Запутался в своих внутренностях. В предложениях, которые никогда не мог довести до точки. В закусочной Франтишек рассказывал о своей борьбе с синтаксисом, о сражениях за новое слово. Заблудился в лабиринте и умер. Стоя над тарелкой с томатным супом, втягивая губами белые нити вермишели, с отчаянием в затуманенных голубых глазах объяснял, разъяснял, комментировал. Отложил в сторону алюминиевую ложку. «Мои однокашники добились чего хотели этот редактор этот посол этот издал пять романов того переводят в Японии… клянусь Богом… я ищу свою правду… то есть свое слово… но теперь я вернулся назад и запутался пишу книгу в стихах. Эпопею тринадцатисложником у меня тринадцать толстых тетрадей но фраза стоит таких трудов снится мне по ночам как шнурок сплошные узлы все переплелось я не могу из этого выпутаться. Ты взял свое тебя не съели называют звездой а я не знаю сплошная нервотрепка фраза тащится поедает сама себя и переварив выбрасывает и Иоанна на грани нервного срыва смотрит на эти мои черновики а я уже сдох даже за мебель не заплатил но хуже всего с фразой строя новую я запутываюсь не могу развязать развернуть и задыхаюсь и погибаю и все напрасно все напрасно благие намерения голод… нужно только научиться выстраивать новый синтаксис я ошибся все перепутал… они приходят в магазин и выбирают себе поэтику как брюки или галстук… я плюю на них… потребители формы…»

П. теперь вспомнил разговор над тарелкой супа. Большую, лысеющую голову Франтишека, его детские глаза, а потом все эти рассказы о его смерти «в нищете», «в норе». Умер мастер! А всякие сметливые оборотистые парни точно райские птички порхают из сада в сад и поют философствуют размышляют пишут за чужой счет. В помощниках у них такие же эстетствующие импотенты-критики. Аристократия духа… Покойся с миром, святой Франтишек, покойся с миром, глупец, мученик… П. закрыл глаза. Стал читать написанные накануне страницы. Время от времени зачеркивал какое-нибудь слово, но через минуту к нему возвращался. Приглядывался к своим фразам на листе бумаге. Тысяча страниц? Тому удалось все выразить в четырех строчках… Безумие.