Ирина Степановская - На богомолье

— Вот, привела тебе богомольцев, сосед! — после приветствия честь по чести через плетень начала разговор Анна Ивановна. Сначала было непонятно, с кем она говорит. Казалось, что небольшой деревянный домишко с немытыми окнами и запертой дверью и огород, наполовину поросший бурьяном, пусты. Но вдруг из глубины незаметного Марии, но, видимо, хорошо знакомого Анне Ивановне стоящего в стороне сарая показалась невысокая сутулая фигура старика. Был он одет в заношенное, военных еще времен галифе и старую рубашку с длинными рукавами. На лысоватом, с остатками седых волос черепе красовалась выцветшая военная фуражка без отличительных знаков принадлежности к какому-либо роду войск, а впавший подбородок украшала редкая светлая борода. Впечатление мужичок производил на редкость неприятное своей неухоженностью, неприветливостью в хитровато прищуренных невзрачных глазенках. В руках у него был небольшой, блеснувший отточенным лезвием на солнце топор.

— Вот, Николай Лексеич, постояльцев к тебе привела, — повторила, чуть морщась при приближении соседа, Анна Ивановна. Запах старой, давно не стиранной одежды, высохшей на брюках мочи, плохого табака, исходящий от старика, не могли перебить летние ароматы трав, солнца и пыли. Но Марии, низко поклонившейся Николаю Алексеевичу, было не до ароматов, а Анна Ивановна, наскоро объяснив, в чем дело, ушла к себе домой в прекрасном настроении, чувствуя, что сделала доброе дело.

— Ну, проходь, проходь, богомолка, — сиплым и тонким голосом проговорил хозяин, искоса глядя на Марию, и, зачем-то поймав цепкими руками шедшего за ней Сережу, ощупал его голову, шею, грудную клетку и спину. — Щупловат у тебя малец, — заключил он, когда Сережа, захихикав от щекотки чужих рук, вырвался на свободу. — Муж-то, значит, м…ком был! — дополнил он, довольно глядя, как Мария покраснела.

— Был-то ничего, да пить стал, — тихо сказала она, оправдывая мужа.

— Ох-хо-хо! — притворно вздохнул старик. — Выпить-то нынче многие любят, да не напиваться главное! Я-то вот совсем в рот не беру! — с горделивым достоинством заключил он и погладил себя по жидкой бороде. — Щи постные из крапивы варить умеешь? — вдруг перешел он на более практические вещи.

— Умею, — опять поклонилась Мария.

— Ну, иди в дом, вари! Там все на столе приготовлено! — приказал старик и, когда она, все так же полусогнувшись, мелкими шажками пошла к дому, вдруг крикнул ей вслед: — А денег-то у тебя совсем, что ль, нет?

Мария обернулась, прижав руку к сердцу:

— Совсем, спаси Господи!

— Ладно! Спать будешь наверху, на чердаке в сарае. А малец в избе, на веранде. Там от внука кровать осталась.

И как ни хотелось Марии остаться на ночь вместе с Сережей, сейчас возражать она старику не стала, решила, что попросит его об этом потом, когда сполна отработает свое пребывание в доме.

Целый день Мария старалась угодить хозяину. Полола огород — картошку забило сорняками так, что она до сих пор не цвела, — потом стирала белье в старом корыте, а полоскать ходила с тяжелыми корзинами на речку, к которой с задов огорода вела узенькая тропинка, а в воду были проложены скользкие мостки. Потом мыла окна в доме, да вымыть успела только одно — уже наступил вечер, и надо было бежать в больницу к Саше. Хозяин, пока она возилась в избе, ел сваренные ею щи с крапивой и пил чай с серым хлебом и сахаром вприкуску. Сережка опять куда-то исчез. А вообще Мария заметила в доме приметы одновременно и зажиточности, и нищеты. Так, мебель в горнице была вся почти самодельная — и стол, и лавки. Зато в углу под иконой Богородицы красовался новенький телевизор «Самсунг», а на кухне рядом с закопченными старыми горшками и кастрюлями с оторванными ручками стоял электрический чайник «Тефаль».

«Дети, наверное, подарили», — подумала Мария, но спрашивать ничего не стала. Когда же убирала высохшее белье в шкаф, верхнюю дверцу которого украшала икона, заметила там аккуратно висящие на плечиках два хороших костюма, а на отдельной полке — поношенные джинсы и несколько футболок.

«Сына или зятя», — догадалась она. Старик между тем закончил пить чай. Откуда-то явился весь пыльный Сережка. От жары, от тяжелой работы у Марии кружилась голова и хотелось есть. Но спросить, можно ли поесть щей, она стеснялась. Выручил Сережа, который бесцеремонно влез с ногами на лавку и сунулся носом в кастрюлю. Звонкий подзатыльник, отвешенный стариком, был ему ответом на это действие. Мария замерла.

— А дайте супа поесть! — гордо вздернул веснушчатое личико Сережа.

— Эк он у тебя невоспитанный какой! — недовольно сказал старик. — Спрашивать надо!

— На свободе все, на улице, в огороде… — пробормотала Мария, но сердце у нее зашлось от жалости к сыну.

Сережа искоса сверкнул на старика глазами, помялся, но голод все-таки взял свое.

— Можно?

— Ну, ешь, ешь! Доедай!

Мария быстро принесла из-за занавески, отгораживающей угол, где была кухня, две эмалированные миски. Жижу погуще налила Сереже. Себе взяла половину мисочки, что осталось.

— Хлеба можно? — спросила она.

— Режь, режь, — ответил старик, — нынче пост, но хлеба можно!

Сам он сел на край лавки у окна и стал смотреть, как они с Сережей ели.

— Сахару у меня мало, а чай пейте, — сказал он, когда Сережа с матерью через минуту отодвинули миски.

— Можно было бы и из одной хлебать, чтобы мыла меньше тратить, когда мыть будешь, — заметил хозяин, в то время как Сережа, явно не наевшись, облизывал ложку. Хлеба к чаю он им не предложил.

— Сережа, поиграй во дворе, а я в больницу побегу, не то опоздаю! — сказала Мария после того, как обе миски и ложки были под осуждающим взглядом хозяина вымыты теплой водой, вскипяченной на плитке. Очевидно, ему было жаль электроэнергии, которую она потратила, чтобы нагреть воды.

— Я-то думал, ты окна в избе домоешь сегодня! — строго сказал он, когда Мария уже устремилась к выходу.

— Домою, домою, когда приду! — умоляюще сложила она руки и выбежала на улицу.

Анна Ивановна, хлопотавшая во дворе по хозяйству, увидела ее, и опять у нее в душе разлилась теплота при воспоминании о том, как она помогла бедной женщине.

К счастью, дела у Саши были неплохи. Она хоть лежала еще слабенькая, но уже не спала, а улыбалась и щебетала. Марию к ней все равно еще не пустили, но через дверь мать слышала, как дочурка бойко разговаривает сама с собой, потешно разводя ручками в разные стороны и временами обращаясь к лежащему на соседней койке мужчине, как к заинтересованному слушателю. Умиленная живым видом дочки, Мария готова была простоять в дверях целый час.

— Мамаша! — строго окликнула ее медсестра, проходившая мимо по коридору. — Это ваша дочка там лежит? Сегодня она была еще на капельнице, а завтра ее переведут в общую палату. Нужно днем принести некрепкий куриный бульон и чай с лимоном! — И сестра умчалась по своим делам. Все умиление Марии как рукой сняло.