Евгений Городецкий - АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА

– Сам, конечно.

– Сотняга-то хоть на жизнь остается?

– Остается, – заверил Заблоцкий, – хватает.

Сотняга – это на два рубля больше его должностного оклада, а премии сотрудники института получали раз в три-четыре года, после окончания темы и успешной защиты отчета.

Мосол смотрел на Заблоцкого прямо-таки с материнской жалостью и головой слегка покачивал. Потом взор его прояснился.

– Алька, а переезжай-ка ты ко мне в Краснопольск! Городок маленький, шахтерский. Снабжение – люкс, по первой категории. Поживешь пока у меня, дом большой, а потом я тебе квартиру сделаю. И работку рублей на двести двадцать – на первое время. Ну, с пацаном, правда, будешь реже видеться – это от вас поездом шесть часов. Но зато жить будешь по-человечески!

И Мосол, окончательно воодушевившись своей идеей, наполнил рюмки.

Заблоцкому начала претить и эта жалость, и эта непрошеная участливость, но он чувствовал, что Мосо-лом движут наилучшие побуждения, и потому терпел.

– И какой же ты пост занимаешь в своем Краснопольске, если можешь мне вот так запросто квартиру сделать?

– Да уж занимаю, Алик. – Мосол приосанился. – Начальник городского водоканала. Если учесть, что реки у нас нет, водоснабжение осуществляется только за счет грунтовых вод, то не последний человек в городе.

– Ну, ты даешь! – воскликнул изумленный Заблоцкий. – Начальник водоканала. Ты же не гидрогеолог, как это тебе удалось переквалифицироваться?

– У меня тесть – главный инженер треста.

А если бы не тесть? Кем стал бы Мосол, если бы не тесть? Шахтным геологом? Начальником участка? Старшим бурмастером? Или, может быть, футбольным тренером? К. чему он сам стремился, о чем мечтал? Помог тесть этой мечте или задушил ее своей мечтой? Или у крупных работников личные мечтания подменяются деловыми соображениями?

Любой из этих вопросов-тезисов заслуживал обстоятельного разговора, но у Заблоцкого уже пропала охота откровенничать и даже играть в откровенность. Он спросил:

– Футболом больше не занимаешься?

– Какой футбол! Тут сам как футбольный мяч…

– У тебя неплохо получалось, я помню твои проходы.

Мосол дернул уголком рта:

– Детство…

Единственное и искреннее свое увлечение он считает детством, а сановитый тесть, – это, стало быть, зрелость, результат многолетних усилий и стремлений. Или просто случайный выигрыш в лотерее жизни? А как он сказал про тестя: с таким видом, будто это его, Мосола, заслуга, что тот занимает столь высокий пост…

– Мосол, так ты кого выбирал – жену или тестя?

Неожиданная дерзость этого вопроса дошла до Мосла не сразу, секунды три или четыре он переваривал и еще секунд пять пыжился в поисках ответа:

– Кого бы я, Алик, ни выбирал, мои дети всегда при мне будут, а я при них. Вот так вот.

Что ж, достойный ответ, Мосол, твоим ребятишкам на самом деле можно позавидовать: раз ты их произвел на свет божий, ты уж их не бросишь, на любые уступки пойдешь, самолюбие свое растопчешь.

На миг представилось, как разнузданная баламутная бабенка помыкает им, Заблоцким, орет, цепляется по пустякам. Смог бы он такое вынести, будь у него хоть пятеро? Нет, не смог, ушел бы.

– Дай тебе бог, – сказал Заблоцкий, вспомнив слова мамы и заметив, как стремительно убывают в нем добрые чувства к бывшему однокашнику, понимая, что надо сворачивать разговор и прощаться, добавил, оставляя все же за собой последнее слово:

– А насчет твоего приглашения… Спасибо, что пожалел, но я не сказал одной детали: через несколько месяцев у меня защита диссертейшн. А будет степень – будут и жилье, и деньги. Сам понимаешь, какой мне смысл?

Он изобразил улыбку и развел руками.

В трамвае Заблоцкого развезло, хоть ехать было недалеко, минут десять, и когда он сошел на остановке, его пошатывало. Невнятные темные желания копошились в нем, искали выхода. Что-то надо было сделать, сотворить что-то такое… Побить кого-то? Или, наоборот, защитить, а чтоб тебя побили? Может, тебе, как японскому служащему, необходимо синтетическое чучело и резиновая дубинка, чтоб срывать злость? Но на кого – злость? У тебя ни одного серьезного врага; недоброжелателей полно, а врага – нет. И друга нет, хоть приятелей тоже полно. Ни врага, ни друга за четверть века… Древние греки говорили: «Убейте его, у него нет друзей». Гревние дреки!.. Так что злость придется на самом себе срывать. И без всякого чучела! Разбегайся – и башкой об стену. Или об дерево. Дурацкой своей, непутевой, невезучей башкой. Бесталанной башкой. Да, бесталанной, потому что таланту, чтобы развиться и окрепнуть, нужен панцирь житейской осмотрительности. А это, прежде всего, налаженный быт. Сколько энергии и нервов тратишь на пустые хлопоты, на стояние в очередях, на еду, будь она неладна.

Как спланировать, устроить жизнь, чтобы пришел с работы – ужин на столе, поел, позанимался час-полтора с ребенком, потом вздремнул часок – и за работу. За книги, за периодику. Это – твое. Днем ты работаешь на шефа, на черта-дьявола, а вечером – на себя. Это святые твои часы, на которые никто не может покушаться… И комната. Пусть не кабинет, но отдельная комната… А когда ни бодрой бабушки-выручалочки, ни отдельной комнаты, и жена неделями сидит на больничном из-за ребенка, и приходишь с работы, а на тебя обрушивается град поручений и упреков, и все это с раздражением, с сердцем, потому что неделями сидеть в четырех стенах с больным ребенком действительно тяжко… Терпишь, терпишь, ты мужчина, ты сильнее, тебе положено. Терпишь. Но иногда все же не то что взорвешься, но ответишь не совсем так, как надо, как ей хотелось бы. И тут-то она открывает все шлюзы! Нет от ее гнева спасения ни на кухне, ни в санузле, – она тебя везде достанет. Будь кожа потолще, лоб потверже – можно было бы как-то стерпеть, отмолчаться, но тебе, чтоб завестись, тоже немного надо, и тут-то уж один выход: хлопнуть дверью и вон из дому. К приятелям, в кино на последний сеанс, в парк, если лето. А у нее еще один козырь: «Шляешься где-то!» Однажды решил проучить, ночевал на вокзале, так она и этот случай обобщила: «Дома не ночуешь!» И это Марина, его жена, на людях сама светскость, сама выдержанность, плавные жесты, плавный голос… Видели бы, как у нее багровеет лицо, вытаращиваются глаза. Это надо видеть, Андрей Александрович, и слышать, а потом уже судить…

Темной раскисшей улочкой Заблоцкий спускался в свою балку, скользил подошвами на глинистых буграх, распалял, распалял себя воспоминаниями и вдруг спохватился, что адресует эти воспоминания не кому-то вообще, а именно Князеву. Андрею Александровичу Князеву, под чьим чутким руководством он минувшим летом кормил комаров в бассейне Нижней Тунгуски.

Этого еще не хватало! Дался ему этот провинциальный праведник, этот Рахметов в резиновых сапогах, этот душеспаситель с ухватками замполита! С детства избегал попадать под чье-либо влияние, из всех библейских заповедей облюбовал одну: «Не сотвори себе кумира». И вот попал, сотворил. В поле на него, как на бога, смотрел, в жилетку плакался, искал утешения, а потом, будто мальчишка, по первому слову уволился, уехал, опять все сначала… Одобрение, видите ли, хотел заслужить, уважение завоевать… Размазня! Остался бы и работал, и не испытывал бы тех унижений, что испытываешь сейчас, и копейки не считал бы, не терзал бы душу этими свиданиями себе и сыну. И главное – уважал бы себя. Себя и свою работу.