Евгений Городецкий - АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА

Заблоцкий заглянул сюда в самом конце обеденного перерыва, когда по его расчетам все уже были на местах. Так оно и оказалось. Дамы покончили с трапезой и занимались своими делами: одна губы подкрашивала, другая сметала крошки с обеденного стула, третья шелестела бумагой, упаковывая припасы.

Генриетта Викентьевна, развернув на коленях сверток, разглядывала какое-то цветастое одеяние. Увидев Заблоцкого, она смешалась, скомкала сверток и сунула его в стол. Заблоцкий приветливо поздоровался, спросил, понизив голос:

– Как наши дела? Продвигаются?

– Тс-с-с! – Генриетта Викентьевна округлила глаза, поднесла к губам палец.

– Полно, Генриетта Викентьевна, это теперь уже секрет Полишинеля.

Она с таинственным видом достала из письменного стола тоненький скоросшиватель и кивнула Заблоцкому на дверь. Он вышел в коридор, она – следом.

– Вот ваша работа. Здесь двести сорок замеров. Недели через две будет остальное. Очень толстые шлифы, трудно подобрать хорошие зерна.

– Спасибо, Генриетта Викентьевна, наука вас не забудет.

Она подняла на Заблоцкого робкие близорукие глаза и, ничего не ответив, ушла.

Часа в три вдруг отключили электроэнергию, и сотрудники, имевшие дело с микроскопами и электроприборами, оказались безработными. Заблоцкий в своем закутке листал тетрадку с замерами и слушал Эмму Анатольевну.

– …ее больше всего задевает, прямо за живое берет, когда я ее на «ты» называю. Будто ей можно, а мне нельзя. Кричит: «У меня диплом с отличием, а ты мне тыкаешь». Ишь, цаца. Плевать мне на твой диплом, говорю, все равно ты борщ так же, как я, варишь. Она прямо из себя выходит. А муж уводит ее за плечи: «Оля, будь умней!» Кшмар!

Разговор шел о некоей Ольге Петровне, инженере угольного отдела, соседке Эммы Анатольевны по квартире.

– Она разве готовит? – спросила Валя. – Я думала, она семью на беляшах держит. Каждый день полную сетку тащит…

– Готовит… Глаза б мои не видели, как она готовит.

– Бабы, ну, бабы, – не утерпела Зоя Ивановна. – Как у вас языки не поотсохнут…

Тут в дверь просунулась голова Михалеева.

– Не работаешь? Пошли покурим.

После новогодней вечеринки Михалеев проникся к Заблоцкому еще большей симпатией, признался, что тот и жене понравился, и соседям, и даже девочкам, и все зазывал в гости.

Вид у Михалеева был такой, будто он только что выпил чарку.

– Ходил обедать, нет? Э-э, парень. А я насилу с улицы ушел. Весной запахло! Первый раз в этом году. Не могу я, Лешка, чумной делаюсь…

Михалееву просто необходимо было излить душу, страдающую душу северянина, волею судеб заброшенного в теплые края. Он взял Заблоцкого за руку:

– Слушай, пойдем посидим где-нибудь… Все равно электричества нет, я как раз на светостоле копировал. Вынужденный простой по вине предприятия, нам никто слова не скажет. Ну?

– Да нет, знаешь…- Заблоцкий высвободил руку. – Отпрашиваться надо, да и вообще… В другой раз как-нибудь.

– Чего там в другой раз! Пошли! У меня принцип: хочешь выпить – выпей. Организму нельзя отказывать, это вредно влияет. Давай одевайся иди.

– Не могу я, Петрович, не искушай. Срочная работа.

– На самом деле не можешь? Ну, ладно… Один пойду. Но ты хоть до угла проводи.

На улице было прохладно, в тени ниже нуля, солнце из-за пелены облаков светило неярко, почти не грело, и все же что-то неуловимое, терпкое витало в воздухе, и перебить это не могли даже выхлопные газы автомашин.

Михалеев вздохнул от избытка чувств:

– Э-эх, еще одну весну господь бог жалует… А у нас вчера в соседнем подъезде старичок помер. Всю зиму болел, «скорая» к нему чуть ли не каждый день приезжала, а весны вот не пережил. Больные всегда весной помирают. Не выдерживают обновления в природе… Ты как весной – ничего? Не болеешь?

– Спать хочу, вялость.

– У меня тоже так было, а потом ничего, перерос. Говорят, весной любовное томление испытывают, а я – ни сном, ни духом. У меня свое томление. Я, Леша, сколько лет на Севере проработал, ни одной весны дома не провел. Всегда заброской занимался, устройством полевых баз… После войны сразу, я тогда совсем еще пацаном был, на оленях все перевозили, вьюками, караваны водили по сто, по двести голов. Потом самолетики в геологии появились; такое, помню, облегчение испытали. В полевой геологии транспортировка всегда была узким местом. А сейчас что не жить – вездеходы, вертолеты. Э-эх, с ружьишком бы по насту куропаток погонять! Черт его знает, как оно устроено: там был, казалось – край света, ссылка, жизнь мимо проходит; здесь – только и радости, что телевизор, да фрукты подешевле. Так зато там я человеком был…

– Наверное, Петрович, дело не в географии, а в нас самих. И весна, опять же, влияет.

– Само собой. Но меня такие мысли посещали и летом, и осенью. Зимой, правда, я спокоен и всем доволен. Как вспомню, сколько я за свою жизнь намерзся, сколько снега перекидал, откапывая дверь, сколько дров переколол и воды от водовозки перетаскал…

– Городскую квартиру ты мог и в Магадане получить.

– Не принято, Леша. Дают льготы – пользуйся.

Кооператив в любом городе европейской части страны, кроме столиц и курортных зон.

– Ну, тогда не жалуйся, – засмеялся Заблоцкий.

– Понимаешь, Леша, мне бы так устроить свою жизнь, чтоб зимой – здесь, а весной и летом – там…

– Это тебе в Москву надо. В Академию наук, или во ВСЕГЕИ, или в аэрогеологический трест. А здесь, брат, Сибирью не занимаются.

– То-то и оно…

Легко давать советы, думал Заблоцкий, возвращаясь на работу. ВСЕГЕИ, НИГРИ, ВАГТ, Ленинградский НИИГА… Что может быть лучше для геолога? В мае – июне уезжаешь на полевые работы, и после городской сутолоки бивуачная жизнь тебе только на пользу. А в сентябре – октябре, укрепив мышцы и провентилировав легкие, возвращаешься домой и вкушаешь все блага цивилизации. Как известно, смена впечатлений – лучший отдых нервным клеткам…

А весной в тайге, наверное, действительно здорово.

Заблоцкий попытался представить себе это, воображение подсказывало: слепящее солнце, ноздреватый, но все же белый снег, деревья… Цельной картины, однако, не получилось – не приходилось ему бывать весной ни в тайге, ни в обычном лесу, только в городском парке. Но поздней осенью… На косогоре, на самом его верху, дощатый домишко конторы пристани, на крыше, на фоне неба, большие буквы: ТУРАНСК. Белый берег, и черная густая вода, и большой белый теплоход, кажущийся тоже частью берега, и скользкая крупная галька. Запах реки, запах мокрого снега, складской запах новой, крытой черным сатином телогрейки, которую подарил на прощание Князев…

Прозвенел колокол громкого боя, попрощались и разошлись по домам сотрудники, Заблоцкий остался один и заступил на вторую смену. Но сегодня он решил отдохнуть от микрофотографии. Перед ним лежала заветная тетрадка с замерами Генриетты Викентьевны. Замеров еще маловато, чуть больше половины, но все равно что-то должно обрисоваться, какая-то концепция.