Лесли Уоллер - Американец

Как бы ему хотелось, чтобы, вопреки его, казалось бы, железной логике фактов, выяснилось, что он ошибся, что они были живы, что все это было банальной подставой, чудовищной, нелепой мистификацией, всем, чем угодно, только не тем, чем это было на самом деле. На какую-то долю секунды ему в голову пришла глупейшая мысль, что Элеонора сама ненавидела своих родителей и была бы только рада избавиться от них. Нет-нет, это глупость, не стоящая даже упоминания. Между ней и ее отцом, конечно, были некоторые разногласия, но чтобы ненависть? Это исключено. Все дело в нем. Это он несет в себе смертельный вирус, который убивает всех вокруг него и Элеоноры. И теперь вряд ли она сможет думать о нем так же, как совсем недавно, в дни их искренней и ничем не омраченной любви. И даже если она его предала, что, безусловно, имело место, то теперь он, сам того не желая, столь же безжалостно и жестоко отплатил ей той же самой монетой.

Десять, всего десять дней, подумал он и, поймав на себе ее мимолетный взгляд, понял, что невольно произнес это вслух.

Он тряхнул головой, как бы избавляясь от дурных мыслей, она же снова опустила глаза в стоящую перед ней чашку с кофе, а синьора Фраскати, как ни в чем не бывало, возобновила свое бесконечное повествование о безусловном превосходстве ее козочек перед другими домашними, такими как свиньи, коровы или цыплята.

Палмер, понимал, что, бросив его, Элеонора поступила совершенно правильно. Но не по каким-то чисто личным причинам. То, как она с ним обошлась, было ожидаемо и не особенно его волновало. На нее оказывалось такое давление, которое полностью оправдывало все ее поступки. А вот то, что он сам допустил по отношению к ней, не подлежало ни пониманию, ни прощению.

Дитера тоже нельзя было полностью сбрасывать со счетов. Палмер понятия не имел, насколько искренне Таня была привязана к Дитеру, но ведь он, как бы там ни было, был ее отцом, а его убили только потому, что кто-то принял его за Палмера. Каким бы мерзавцем не был Дитер, как бы бессовестно он не использовал маленькую девочку, в ее глазах он оставался ее отцом, единственным, который у нее когда-либо был или будет! Конечно же, сейчас она еще слишком мала, чтобы понять, что происходит, но настанет время, и ей все станет известно. И как она тогда будет думать о человеке, из-за которого убили ее родного отца? Из-за которого убили ее бабушку и дедушку!

Он в ужасе закрыл глаза. Все так уродливо, так по-звериному и так бессмысленно жестоко… Элеонора оказалась права. Что бы между ними ни было, все стерло насилие. А вот насколько полно, этого не могла бы сказать даже сама Элеонора.

Палмер встал из-за стола.

— Благодарю вас, синьора, — почти механически произнес он, обращаясь к синьоре Фраскати и даже не осознавая, что прерывает ее увлеченный монолог чуть ли не на полуслове. Затем, чуть поклонившись ей, повернулся к Элеоноре.

— Извините, мне предстоит долгий путь назад.

Она тоже встала.

— Возвращаешься в Венецию?

— Да. Прямо сейчас.

— Но мне казалось… — Она вдруг замолкла.

— Мне тоже. Но я ошибался.

Элеонора прошла за ним до самой машины, припаркованной на обочине.

— Почему ты изменил свое решение?

— Потому что ты оказалась права. — Он открыл переднюю дверь своего «фольксвагена».

— Понятно.

— Ты многого еще не знаешь, — сказал он, садясь за руль. — А когда узнаешь, то сразу же поймешь, что между нами больше ничего быть не может. Просто-напросто исключено. Но самое страшное во всем этом то, что я по-прежнему очень и очень тебя люблю.

Она стояла у открытой двери «фольксвагена».

— На самом деле?

Палмер повернул ключ в замке зажигания. Стартер зажужжал, но мотор почему-то не завелся.

— И мы больше никогда друг с другом не увидимся?

— Боюсь, у меня нет надежды когда-либо увидеть тебя снова, — не глядя на нее, произнес Палмер и снова попытался завести машину. И снова безрезультатно. Он выключил зажигание, думая, что невольно перелил бензин в карбюратор, и немного подождал, давая ему немного стечь.

— Что-то между нами пошло не так, и виноват в этом только я один, — наконец произнес он. — Это за мной из Америки тянется хвост. Больше, чем у павлина. Старые грехи, старые претензии… И все это я принес в твою жизнь. Раньше ты говорила о некоторых вещах, которые не подлежат прощению. Но, говоря это, ты сама толком не знала, что хотела сказать. Впрочем, думаю, еще узнаешь.

— Так почему бы тебе не сказать мне об этом сейчас?

Палмер покачал головой и снова попытался завести машину. И снова ничего не вышло. Тогда он вышел из машины, подошел к заднему багажнику и открыл его, чтобы поднять крышку двигателя. Но не успел — что-то очень жесткое и холодное уперлось ему прямо в ребра, и сзади него послышался голос Фореллена.

— Спокойнее, Палмер, спокойнее, не сто́ит зря так торопиться. Это ведь бесполезно, там нет ротора.

— Вот идиот!

— А теперь повернись. Только медленно и без резких движений…

— Слушай, Стэнли, это же «магнум-38», ты не сможешь из него выстрелить. Разве что случайно. Так что не дури́…

— Не беспокойся. Из-за тебя двух я уже убил.

— Эй, в чем там дело? — крикнула Элеонора, делая шаг вперед.

— Не надо, не надо, не подходи! — попробовал остановить ее Палмер.

— Это Фореллен?

— Держись от него подальше! И, ради всего святого, не подходи!

— Ну, давай же, давай, поворачивайся. Только медленно, не спеша, — повторил Фореллен.

— Тише, Стэнли, тише. Если ты ходил в колледж, то должен знать…

— Ну хватит, ты, высокомерный сукин сын, хватит! Давай поворачивайся, иначе…

Палмер начал медленно поворачиваться. Все в нем вдруг закипело от непонятной ярости, и теперь ему было все равно, что будет дальше. Его тело напряглось, правая рука хлестко ударила по дулу пистолета, пытаясь выбить его из руки. Фореллен болезненно охнул, Палмер на секунду увидел его искривленное лица, а затем… услышал громкий выстрел.

Никакой боли не было. Только ночное небо, казалось, начало почему-то сворачиваться вокруг Млечного пути, как бы желая ему спокойной ночи. Затем Палмер безжизненно рухнул на землю.

Люди приходили и уходили. Они шумели, шаркали резиновыми подошвами по кафельному полу. Затем тишина. Непонятное биение сердца во внутреннем ухе. Снова тишина. Скрип кресла…

Тишина!

Только иногда неизвестно откуда вдруг доносились какие-то посторонние звуки. Вот где-то открылась дверь… Кто-то со стуком закрыл окно… Обрывки стремительной и непонятной итальянской речи…

Однажды до него донеслось сказанное по-английски слово «кровь…». А может, ему просто показалось, и это итальянское слово только звучало почти как английское?

На четвертый день, ощутив на своих плотно закрытых веках теплый свет, он попытался открыть глаза, но слезы затуманили его зрение. Он попытался смахнуть их с глаз, однако ру́ки отказывались его слушать. И только через некоторое время ему удалось, как говорят, «проморгаться».