Михаил Герчик - Отдаешь навсегда

— Клавдия Францевна, вы прекрасно знаете, что Лида ушла от Кости, — резко ответил я. — Мне вовсе не хочется обсуждать с вами, почему это случилось. Теперь она моя жена, думаю, для вас этого достаточно. Если вам больше нечего сказать, я, с вашего разрешения, пойду топить печь.

— Нет, как вам это нравится! — всплеснула она рука ми. — Мне нечего сказать!.. У меня есть много чего сказать, Сашенька, очень много, и вам придется меня выслушать.

— Что ж, — вздохнул я, — валяйте.

— «Валяйте»… А я вас считала интеллигентом, Сашенька… Да… Начнем с того, что я по рекомендации Костика сдала вам квартиру. Заметьте, не комнату, а отдельную квартиру. Вам одному, одинокому студенту…

— А что изменилось оттого, что нас стало двое? — перебил я ее. — Мы же не требуем дополнительной площади, нам вполне хватает той, что есть.

— Замечательно! Спасибо вам, Сашенька, вы очень добры! Вы женились — на здоровье, но почему отдуваться за это должна я?…

— Ничего не понимаю, — пожал я плечами. — За квартиру я плачу аккуратно, мы не собираемся поджигать ее, Ломать стены, взрывать пол… Да вы таких хороших квартирантов днем с огнем не найдете!

— Мне больше не нужны квартиранты! — Клавдия Францевна уперла руки в бока и шмыгнула носом — Во всяком (Случае, такие, как вы! Хорошенькое дело! Если бы я хотела пустить семью, я получала бы за эту квартиру сорок рублей в месяц, а не ваших несчастных пятнадцать… — Я все понял, Клавдия Францевна, — с трудом сдерживаясь, чтоб не послать ее ко всем чертям, ответил я. — С апреля я буду платить вам не пятнадцать, а двадцать рублей в месяц. Извините, больше не могу.

— Вы ничего не поняли, Сашенька. Дело тут не в деньгах…

— Повторяю. Больше я не дам ни гроша, у меня деньги в огороде не растут.

— Я игнорирую ваши намеки, Сашенька. Дело не в деньгах, а в принципе. Да, да, у меня есть свои принципы! Даже если бы вы мне предложили сто рублей в месяц, я вас все равно не стала бы держать. Ваша жена… она безнравственная особа, Сашенька, и я не хочу терпеть ее в своем доме. Ни ее, ни вас. Не забывайте, у меня взрослая дочь! Хорошенький для нее пример, нечего сказать.

Подцепив ведро (буду я еще на эту ведьму нервы тратить!), я поворачиваю к дому, но тут же останавливаюсь. Нет, надо закончить наш милый разговор, иначе она потащится за мной и всю гадость, которую мне еще предстоит выслушать, услышит Лида.

— Клавдия Францевна, — негромко говорю я, — ваша дочь — хорошая девушка, она сама разберется, с кого ей следует брать пример, а с кого нет. Даю вам честное слово, что у нас с Лидой и в мыслях нет совращать ее с пути истинного. Что же касается квартиры… Послушайте: нам осталось прожить здесь меньше четырех месяцев. Если вы оставите нас в покое, обещаю вам: как только мы получим дипломы, мы уедем. Вы сможете пустить сюда новых квартирантов или продать ее — это ваше дело.

Клавдия Францевна задумывается. Ей страшно хочется выкинуть нас отсюда в угоду своему племянничку или его родителям, но прогадать Клавдия Францевна боится: попробуй-ка выселить через суд, мороки не оберешься. И колебания эти просто раздирают ее, хоть ты возьми да пожалей, бедную.

— Тем не менее, — наконец говорит она, — я настоятельно предлагаю вам, Сашенька, в течение недели освободить мне квартиру. Если вы этого не сделаете, я выселю вас с милиционером.

— И с целой ротой не выселите, — смеюсь я. — Ничего у вас не получится, закон на моей стороне.

Она смотрит на меня исподлобья, но в это время на крыльцо выходит Лида: заждалась меня с брикетом. Завидев ее, Клавдия Францевна круто поворачивается и шипит:

— Так запомните: чтобы в следующую среду здесь и духа вашего не было.

И быстро уходит.

— О чем это вы так долго любезничали? — спрашивает Лида, подхватив ведерко с брикетом.

— О дружбе и любви, — весело отвечаю я. — Вернее, сначала о любви, а потом о дружбе.

— С этой акулой… — смеется Лида. — Она же настоящая акула, только с золотыми зубами! Ты заметил, как она оттопыривает губы? Да, Саша, я тебе погладила брюки, но, кажется, у меня что-то не получилось. Понимаешь, надо, чтоб было по одной складке, а у меня почему-то вышло по две. Так что печь буду топить я, а ты перегладишь, хорошо?

— Хорошо, хорошо, — соглашаюсь я. — Но давай шевелиться, а то в театр опоздаем.

— Не опоздаем, — отмахивается Лида, — у нас еще пропасть времени.

He знаю, как это случилось, но до сих пор нас с Лидой еще нигде не обсуждали: ни в студкоме, ни в профкоме, ни на комитете комсомола, ни даже в сатирической стенгазете филфака «За ушко да на солнышко». То ли Андрею удалось всех убедить оставить нас в покое, то ли близкие госэкзамены и прощанье с университетом сказались, и на нас махнули рукой — с глаз долой, из сердца вон, — то ли особое ко мне отношение в комитете и деканате — а оно было, это особое отношение, — не знаю, что тут сыграло свою роль, но только все делают вид, будто ничего не произошло, кроме Кости, который не появляется больше в университете, и Инки — она с нами демонстративно не здоровается.

Костя не ходит в университет, но мы с ним видимся каждый день. Он обычно стоит на углу, в двух кварталах от нашего дома, подняв воротник пальто и надвинув шапку, и греет руки сигаретой. Мы проходим мимо него, как мимо гипсовой статуи в парке, — как и Инка, он не отвечал на мое «Здравствуй», пока мне это не надоело: сколько можно здороваться с гипсовой статуей!..

Мы идем медленно. Тает снег, асфальт лежит влажный и черный, и дымится — так парили поля, когда мы с матерью ходили собирать мерзлую картошку, и солнце дробится в лужицах, а мой протез сухо поскрипывает. Костя идет сзади, шагах в трех, мне кажется, что я затылком ощущаю его дыхание.

Сначала мы с Лидой пробовали не обращать на это внимания, болтали о всяких пустяках, но болтовня получалась вымученной и жалкой, он просто давил на нас своим молчанием, шорохом своих шагов, и Лида то и дело нервно вздрагивала, усилием воли сдерживая себя, чтоб не оглянуться, и теперь мы идем молча.

У самого дома Костя обычно обгоняет нас и преграждает нам дорогу.

— Лида, мне надо с тобой поговорить.

У него помятое лицо и глубоко запавшие глаза, надбровные дуги выступают круто и выпукло.

— О чем, Костя?

Я осторожно обхожу их и дипломатично иду в дом. Человеку надо поговорить. Значит, надо.

Лида заходит, едва я успеваю раздеться. Устало садится на тахту, смотрит за окно пустым, остановившимся взглядом. Я чувствую, что разговора у них не получилось.

И так день, второй, третий…

Это похоже на пытку, бессмысленную и жестокую. Это просто не по-мужски — идти вот так сзади, и молчать, и останавливать ее у самого дома. Неужели он не понимает, что унижает этим и ее и себя? О чем говорить, если Лида ему все сказала, что он надеется выходить?… Мы пробовали менять время — отправлялись в библиотеку или в кино на дневной сеанс, возвращались кружными улицами — все равно у дома он вырастал перед нами, как из-под земли, и зажженная сигарета вздрагивала в его узкой сильной руке, словно он не сигарету, а все тело свое держал на весу.