Борис Евсеев - Площадь Революции: Книга зимы (сборник)

«Кожа» тянулась сладко, легко. Словно бы не встречая препятствий, мигом обволокла она Волино тело.

– Что там у вас? Со светом у вас что? – гавкал и бесновался у запертой двери Демыч.

– Открывайте, однако, бляхи-мухи! – ревел немой монгол Аблесим.

– Да я тебе, Демыч, давно говорила – справь проводку! Взлетим же на небо, к чертям собачьим! – визжала в ответ Никта. А Воле тихо шептала: – Кожа Ийова это! Так Демыч базлал! Ух и кожа! Ух, ух!

Свет включился, только когда Воля возвратилась на середину комнаты.

Никта мигом нацепила на Волю, уже надевшую трусики, особый пояс, закрепила на нем четыре петли, перекинула крепления через плечи. Лишь потом отперла дверь.

– Ну че? Всё на месте? – пьяно хихикала Никта, указывая Демычу на полуголую Волю.

– Н-ну… В общем… Пока…

– Я ж говорила – справь проводку. И сё, и сё будет хоккей! А теперь пшли вон отсэда! А то щё проводок не туда вставлю! И сё! И кранты вам!

Что дает «кожа», на вид не отличимая от тела, Никта объяснила перед самым выездом, на ухо, на кухне.

– Ета самая «кожа Ийова» – как второе тело. Только – лучшей! С тела ты не могешь проводки и всякую другую хрень оборвать! А с этой «кожи» – запросто! Ежели голой не побоишься в метре прошвырнуться… А? Не хотите ли пройтиться там, где мельница вертится? Липистричество сияет, и фонтанчик шпондыряет?… И ран никаких эта кожа не боится. И пуля обычная ее не берет… Ну а впридачу тебе – волчье сердце. Высушенное… Сгрызи его! Съешь!

– Откуда у тебя?

– Не скажу.

– Не буду, не могу я.

– Грызи! Сильней втрое станешь!

– Не могу я, противно.

– Тогда я… Сама съем!.. А ты – ты не бойся. В этот раз у них в плане – небольшой взрыв. Да еще думают где-то объявить: «Время псоглавых – приспело!» А тебе… Главно дело, на тебе «кожа Ийова»! Она – защитит, она укроет! Он, Йовушка етот самый, кожу на себя – еще когда натягивал! От потому ему ничего и не страшно было. Струпья и язвы по телу? Так они – сказывал Демыч – не на теле, на этой самой коже специяльной были. Печаль-тоска к сердцу подступает? И от их кожа защитит, не пропустит!

– Бред ты какой-то несешь, Никта. Бред сивой кобылы.

– Не. Не бред, Воля Васильевна. Кожу-то знаешь кто втихаря Йовушке етому сунул?

– Кажется, догадываюсь…

– Ну то-то ж. Секретно, без огласки так сунул! Тихим шепотом, может, че и сказал… Да только Йовушка Его услышал. Ты столичная… Мало в божественном петришь… А только сказано: «В утеснении отверзаю людям слух». Секешь? В утеснении – отверзает! От «утесненный» Ийов, да еще впридачу с этой кожей Божеской – все что надо и услышал, все выдержал, все перенес. С той поры не слыхать было про кожу про эту. А теперь – опять появилась! Ну так, может, и отдаст Йовушка кожу свою – нашими военными по новой выделанную – кому-то из особо страждущих, кому-то из претерпевших. Ну прощевай, подруга, навряд свидимся…

Отряхнулось одно воспоминание, одна мелодия – тут же прилетели другие.

«Где Андрей? – беспокоилась Воля. – Утром стукнул в окно, и все: ни слуху ни духу. Куда это он, мужик невидимый, подевался? Замерз в лесу, как тот Толя Морлов? Тогда – вот тебе “Эвридика” и “Замерзший Орфей”. Получи, твою мать! Да только не замерзнет он. Двадцать лет близ лесов прожил… А вот как же с ним потом пересечься? Если взрыва не будет, может, и удастся ускользнуть из Москвы. Но скорей – не получится. Никакая “кожа Иова” не поможет. Ну, на нет и суда нет. Двум смертям не бывать, а одной не миновать…

Так, может, все-таки рвануть? Рвануть всех этих партийных на станции, к чертям собачьим! За неправду, за грехи… За каждым грешок ведь какой-нибудь да числится. И в новую, и в Последнюю Революцию, в новый последний ПиаР – с головой… Ну а по окончании Последней-то Революции, – конечно, в Австрию-Швейцарию, в Лозанну или в Вену: либреттки сочинять, нового Лоренцо да Понте из себя корчить…

Или, как Евстигней, – в Тамбов?

Только нет, шалишь. Никакой музыки после взрыва не выйдет. Человек-то после взрыва воскреснуть еще может. Но только уже без музыки. И пока человек этот до настоящей музыки опять доберется – столетия пройдут… Вот и получается: отвержение музыки и слов ее организующих и в ней зашифрованных – и есть настоящий террор!

Ты присмотрись-ка, Воля Васильевна, как след к Евстигнею: он ведь предпочел со свету сгинуть, лишь бы не навредить никому. Никакими «обличениями» заниматься не стал. (Не искусство-с!) Никакую личность взрывному террору слов – подвергать не захотел. За то и свели его Сучьи Сыны в могилу…

«Время? Время!»

Глянув на часы, она мелко, как в диком болезненном танце, затряслась: сперва заходили ходуном плечи, руки, потом на секунду подогнулись колени, вслед за ними задрожало, кривясь на один бок, лицо. Так не трясло ее ни в Пустом Рождестве, ни на даче у Демыча.

Последняя минута. Шестьдесят ударов.

И тогда, словам ее вослед, встал, о словах этих горестно сожалея, встал меж двух тяжелящих сердце и взор метроарок, встал невдалеке от бронзовых скульптур и как бы вместо них, встал, превышая скульптуры ростом и превосходя их теплом и трепетом тела, – некто слабо видимый, едва воплощенный. «Иов, Йов!» – оборвалась гулким, далеким эхом на миг приостановившая бег Волина кровь.

Плохо обритый, с островками волос и парши на голове, неравнобородый, в разодранной ризе, почти нагой, гноеглазый, с крупно шевелящимися под тонкой кожей червями, израненный незаживающими укусами комарья и слепней по животу, – стоял он на «Площади Революции».

Он дрожал и останавливал как умел крупную дрожь.

Потом неожиданно (вместе с остатками ризы) потянул через голову – свою обремененную язвами и струпьями, свою тяжкую и нежную, издавшую при сдирании слабый терзающий треск, а на просвет схожую с хорошо раскатанным тестом – кожу.

Она осторожно прикоснулась к коже Иова ноготком среднего пальца и сразу же закрыла глаза, чтобы не видеть, как рассеивается, как исчезает грозное и сладостное виденье.

Тут же увиделось ей другое: вся ранне-зимняя топография Москвы, выстланная тонкой кожей, – в струпушках, язвах, порезах, черноточиях, – натянулась вдруг перед нею, подобно коже Иова. Эта декабрьская кожа ждала обильного снежного покрова и ждала отдохновения. Серо-белая, натянутая на грязноватый асфальт, облегающая тумбы афиш и невысокие бордюры, она – словно защита от дьявольских осенних гонок и крутых наездов – взрагивала, прокалывалась и дырявилась, грозя окончательно разодраться на мелкие лоскуты.