Александр Колчинский - Москва, г.р. 1952

Когда мне было пятнадцать лет, я очень увлекался Жоржем Брассенсом, записи которого было довольно трудно найти. Как-то я спросил у Александра Аркадьевича, нет ли у него случайно пластинок Брассенса, на что он ответил: «Конечно есть, заезжай». Я приехал, Галич достал мне ранний альбом Брассенса «La porte des lilas», и я увидел, что на конверте пластинки крупно написано черным фломастером: «А Sasha… George Brassens». Ошеломленный столь близким соприкосновением с недосягаемым кумиром, я спросил у Галича: «Александр Аркадьевич, так это он вам сам надписал?» – и тот без всякого тщеславия, с какой-то даже застенчивой улыбкой подтвердил: «Да, да…»

Помню, я заметил на полке пластинку «Битлз» «Revolver», спросил, а эту можно переписать? Мне было приятно увидеть «Битлз» у взрослого, образованного, рафинированного человека. Родители к моему увлечению «Битлз» относились снисходительно, когда я запальчиво говорил, что их будут так же слушать через тридцать лет, они только иронически переглядывались и усмехались. Галич же, очевидно, «Битлз» ценил, иначе зачем бы стал держать эту пластинку, и, как тут же выяснилось, не одну ее. Протянув мне «Revolver», Александр Аркадьевич сказал: «А вот есть „Hard Days\' Nights“, хочешь? Хотя, наверное, „Revolver“ их главная пластинка на сегодня, совершенно новаторская». С этим я позволил себе не согласиться: «Ну что вы, Александр Аркадьевич, „Sergeant Pepper“ – вот это вещь!» В тот момент я предпочитал недавно вышедшего психоделического «Сержанта», хотя сегодня-то я понимаю, что именно «Revolver» был для «Битлз» переломным этапом.

Квартира Галичей казалась мне самой красивой из всех, где я тогда бывал. Александр Аркадьевич с Нюшей жили в двух смежных комнатах, а в третьей, изолированной, жила Нюшина дочка Галя. Даже по тогдашним понятиям, не особенно просторно. Но все было устроено с необычайным вкусом, на европейский, как мне казалось, манер. Неброская современная мебель, клетчатый плед на тахте, на столе – номера «International Herald Tribune», приятно пахнет каким-то незнакомым табаком. Полки в обеих комнатах и прихожей были заполнены книгами на нескольких европейских языках, редкими альбомами.

Галич на удивление свободно владел французским и английским. Один раз у меня был случай убедиться в его знании английского. Знакомые пригласили меня провести часть зимних каникул в доме кинематографистов «Болшево». Там каждый вечер показывали кино, часто старые ленты из Госфильмофонда. Как-то привезли голливудский фильм «Стэнли и Ливингстон» 1939 года, а переводчика прислать забыли. Собравшиеся в кинозале зрители сидели в нерешительности – большинство не знало по-английски ни слова. Кто-то предложил Галичу перевести. Он сел к микрофону и перевел фильм так, как будто был профессиональным синхронистом. Это меня поразило.

Песни Галича, которые я знал наизусть, сыграли очень большую роль в моем, так сказать, политическом образовании, но этим дело не ограничилось. В этих песнях порой упоминались авторы, которых я не читал, факты, о которых я не слышал, – и это давало толчок к самообразованию. Например, от Галича я впервые узнал о Хармсе, хотя Александр Аркадьевич неточно помнил его настоящую фамилию – на многих записях он называет его «Урвачев» вместо «Ювачев». Стихи Мандельштама повернулись ко мне новой стороной, когда я услышал о «Федре в старинном многоярусном театре», упомянутой в одной из его песен.

Помню, какое впечатление произвел на меня цикл «Кадиш». О холокосте в Советском Союзе практически не писали, но Галич знал об этом почти из первых рук. В его воспоминаниях описан визит к Михоэлсу, который показывал Галичу документы о восстании в варшавском гетто, полученные из Польши.

Не только я, но и многие взрослые не знали, о чем шла, собственно, речь в песне о «маках в Монте-Кассино» и какое это имело отношение к Польше. А речь шла об одном из эпизодов Второй мировой войны – кровопролитном сражении за монастырь Монте-Кассино в Италии, в котором на стороне союзников воевали главным образом поляки, подчинявшиеся польскому правительству в изгнании. Насколько точна эта строка, я понял относительно недавно, проехав весной по сельским дорогам Италии: действительно везде цветут маки!

Галич видел эти маки своими глазами, ведь в начале своей литературной карьеры он был необычайно успешным по советским критериям литератором. Его пьесы шли во многих театрах страны, песни исполняли по радио. Александр Аркадьевич рано стал «выездным», писал сценарий для совместного советско-французского фильма про Мариуса Петипа («Третья молодость»), почти полгода жил в это время в Париже без всяких «переводчиков» и «сопровождающих лиц» от Союза писателей или кинематографистов. Помню, как он рассказывал о своей встрече в Париже с Керенским: для меня это звучало примерно так, как если бы он встретился с Александром Македонским.

Галичу было что терять, когда его песни стали ходить в самиздате и распространяться на пленках, и все же он на это пошел. Этот путь был нетипичным для диссидента, каким Александр Аркадьевич в итоге стал. Нетипичными для диссидента были и убеждения Галича, которые он сформулировал в песне «Не надо, люди, бояться!»: «Не бойтесь сумы, не бойтесь тюрьмы, / Не бойтесь мора и глада, / А бойтесь единственно только того, / Кто скажет: „Я знаю, КАК НАДО!“» Подобный отказ от идеологии был непопулярен среди большинства диссидентов. Но особенно он был неприемлем для сторонников «социализма с человеческим лицом», а также для приверженцев «особого пути России».

Неслучайно Солженицын не захотел встретиться с Галичем в России. Я помню, что моя мать была в курсе усилий по организации этой несостоявшейся встречи и очень сочувствовала растерянности Галича, который не мог не чувствовать себя униженным. В этой «невстрече» было, я думаю, много подтекстов: гордыня Солженицына; принадлежность творчества Галича к городской культуре; его популярность среди нелюбимой Александром Исаевичем «образованщины»; его недостаточная «русскость» во всех смыслах; его прозападная, продемократическая ориентация. Правда, Галич, кажется, не подписывал писем в защиту Солженицына, но ведь и сам Александр Исаевич не все акции протеста поддерживал по тактическим соображениям, о которых подробно написал.

Году в 1970-м поздним зимним вечером у нас раздался звонок в дверь. Как правило, без телефонного звонка к нам никто из знакомых не приходил. Отец пошел открывать. В квартиру, к моему ужасу, ввалился совершенно пьяный Галич. Он плохо понимал, где находится. Почему ему спьяну пришло в голову приехать именно в наш дом и притащиться пешком на четвертый этаж, осталось для всех нас загадкой. Родители его утихомирили и вызвали Нюшу его забирать.