Александр Мелихов - Мудрецы и поэты

С другой стороны, он опасался, что его нерешительность становится смешной. Но он так страшился, что подобные действия оскорбят ее, что ничего столь вульгарного она вовсе не имела в виду, – так страшился, что согласился бы казаться смешным себе и как угодно долго, – теперешнее положение при мысли его утратить представлялось настолько прекрасным, что такая рискованная попытка улучшить его отдавала, с медицинской точки зрения, преступным авантюризмом. Но вдруг он кажется смешным и ей? Тогда ведь чем дальше, тем хуже. С третьей стороны, если учесть ее деликатность и сердечность их отношений, то достойных средств ухаживания просто-таки не существовало. Он, во всяком случае, их не знал. Что, положить ей руку на колено? – не от мысли даже – от мысли о мысли его бросало в жар. С четвертой стороны… И с пятой… И с одиннадцатой… При виде Юниного дома, что называется, сладко заныло в груди. Если бы не было неловко, он бы с радостью погладил дом по стене. А что – та же одежда, только попросторнее.

У дверей все-таки нахлынул такой страх, что он решил переждать немного, чтобы хоть сердце чуть успокоилось. Однако, видя, что придется ждать, возможно, до утра, махнул рукой и позвонил. Но она открыла ему такая приветливая, хотя и с дымкой грусти в глазах – неразлучной спутницей серьезности, что он перевел дыхание. «Зачем ты так спешил?» – с ласковым упреком спросила она и, не дожидаясь ответа, легко пробежала на кухоньку, непосредственно переходившую в крошечную прихожую, проворно присела перед газовой плитой, ловко и как-то шутливо раскрыла духовку, шутливо же отворачиваясь от жара и вооружившись специальной плоской подушечкой – вместо обычной на кухнях засаленной тряпки.

Дима смотрел на нее и не отводил взгляда. Он имел право рассматривать ее, потому что во взгляде его не было ничего, кроме ласки и нежности.

Это не важно, конечно, но все-таки удачно, что она была такая легонькая и стройненькая. А то, бывает, лицо нежное, но тяжелый подвижный таз, взгляд сам собой прилипает. Таких ему иногда становилось жалковато: они чем-то озабочены, расстроены, им не до этого, а мужской взгляд, минуя озабоченность, цепляется совсем за другое, – ему тоже не до этого, не до их огорчений. Они лишены мужского сочувствия. А Юнина фигурка нисколько не мешала дружеской сердечности, в которой, впрочем, оказались свои подводные камни, запрятанные, как камни в почках.

Юна уже с серьезным до испуга лицом поставила на плиту раскаленный противень с фирменным блюдом – тупорылым, как сом, маковым рулетом, угрюмо припавшим к черному листу. Угрюмо – но Диме не страшно, потому что рулет этот испечен для него. Рулет был золотой, со светло-коричневыми волдырями. Она испуганно отщипнула кусочек вилкой и, оттопыривая губки, чтобы не коснуться горячего, и одновременно дуя на отщипнутый кусочек, пыталась попробовать его краешками зубов. Оказалось, горячо. Она подула еще, – он смотрел из прихожей и почти с радостью заметил, что грусти в глазах у нее не было, – меньше достоинства, но больше домашности. Не как в кино.

Такова была Димина участь – его прикосновение превращало элегантное, как в кино, в обыкновенное, домашнее. Но ее домашность сейчас приближала ее к нему, поэтому он был ей рад. Пока рад.

Дима смотрел на нее, и в нем начинало рождаться чисто мужское благодушно-снисходительное чувство «баба есть баба», чувство, требующее добродушного подтрунивания, как отец подтрунивал над матерью, когда бывал в хорошем настроении. Только начинало рождаться, но все-таки начинало.

– У меня левая сторона духовки хуже печет. Мне говорили, надо положить кирпич, а куда его положить и зачем, не знаю, – объяснила она.

А Дима почти и не слушал, только смотрел на нее.

Дима повесил плащ и, опершись сквозь него на стену, сделал вид, что хочет развязать шнурок на туфле. Он сомневался, не мещанство ли разуваться в гостях и не хамство ли переть прямиком, поэтому он делал вид, что хочет разуться, а она всегда спешила удержать его. Но на этот раз она почему-то замешкалась, он нагнулся ниже обычного, как-то неловко навалился на плащ, и у плаща оборвалась вешалка. Стукнул о линолеум карман с коньяком, слава богу, не разбился.

Она, как будто не замечая бутылки, которую он вынул из кармана, преувеличенно обеспокоилась вешалкой, заторопилась: сейчас, сейчас, я пришью. Надо было, наверно, отказаться хоть для вида, но очень уж ему хотелось, чтобы она что-то для него поделала.

Она проворно достала пластмассовую коробку с нитками – все-то у нее в коробочках – и вот уже сидит на диване, склонившись к его плащу, – невыносимой чистоты и отглаженности узорчатый – гипюровый? – воротничок, умненькое сосредоточенное лицо, опущенные темные ресницы, темные брови огибают их просто, достойно и красиво, в темных волосах короткий умненький пробор, а от него молодой, но серьезный завиток к виску. Как в кино и притом без всякой косметики (здесь Дима заблуждался, ему знакомы были лишь самые откровенные возможности косметики – древнего искусства украшать). Изящный, как она сама, носик с горбинкой, – ему обычно больше нравились курносенькие, но по-настоящему значительным, достойным может быть только лицо с прямым носом, а еще лучше – с горбинкой. Он обрадованно удостоверился, что Юнин носик вполне можно назвать точеным, в книжках часто встречается точеный носик, – вот теперь и у него есть не хуже.

Впрочем, он в последнее время много раз убеждался, что практически любое лицо, серьезное и освобожденное от мелочности, будет значительным. Подгримировывая лица новым выражением, он пытался угадать, каковы они были бы при другом воспитании, – и, в общем, все были хороши, даже недостатки могли бы приобрести своеобразную прелесть: этому пошла бы трезвая ироничность, этому умная сила, этому одухотворенность, чего сейчас и в помине нет – из-за каких-то миллиметровых сдвигов лицевых мускулов. Вот девушка – грубовата, брови сдвинуты как-то чересчур прямолинейно, темный пробор в желтых волосах, а даже сейчас взгляд взволнованно-испытующий, – очень хорошее могло бы быть лицо, с чуткой мимикой.

А кое-кого, наоборот, разгримировывал, и тоже всегда успешно, хотя бы и самое интеллигентное лицо. Ну, высокий лоб с волнистой прядью, тонкий нос, очки – интеллигентно до карикатурности, – а ну-ка, взлохматим его или подстрижем под полубокс, с чубчиком, очки снимем, наденем ватник, рот приоткроем или обескураженно опустим углы губ – и готово. Или сожмем губы в злой, бесцельной решимости, напоследок пройдемся небритостью – прямо уголовный тип: длинное скуластое лицо, тяжелая челюсть. А ну, дотронемся еще алкогольной сизостью… Или нет – все уберем, гладко зачешем волосы назад, надуем вельможностью – как можно было с самого начала не заметить, сколько в нем тупости.